Паула уже после первого кофе. Воскресное утро, издали слышны колокола.
Дрр-дрр-дрр! Анна:
— Я получила новый рейтинг вроцлавских теток из «Сцены». Ни одной знакомой клички. Что с ними стало? Где они теперь обретаются? Все новые имена. Какие-то Эстеры, Памелы… Вас с Михаськой-Литераторшей там вообще нет! Единственное, что радует, — ваша сестра на тридцатом месте. А теперь, что карты утром сказали: «Единица» переживет свой ренессанс. Только там все снова соберутся. Все вернутся. Будет как раньше. Больше ничего не могу сказать. Карты не говорят, когда. Паула!
— Ну?
— Можно я приеду к тебе во Вроцлав?
— Конечно, Андя, приезжай, непременно!
— Знаешь, дорогая…
— Ну?
— Я хотела бы тебя обокрасть… Тебя и этого сучонка Михаську…
— Ха! Ха! Ха!
— Плеснуть тебе в суп сыворотку правды и спросить: где ты, паскуда, деньжата прячешь. Все бы у тебя забрала.
— Ха! Ха! Ха!
— Говори, не то прибью! И так мне мечтается, чтобы ты пошла потом на заставу, на Щитники, и какую-нибудь самую большую сплетницу спросила: «Помнишь Анну, которая давно в Быдгощ свалила?» И тогда одна такая, а может, и две, например Бронька-Гэбистка или Сова, скажут: «Ну?» А ты: «Воровкой оказалась, всю квартиру мою обчистила, на сто тысяч меня грохнула… Даже яйца из холодильника, сука, вынесла». И тогда они, головой ручаюсь, сказали бы: «Я всегда говорила, что она воровка, у этой суки прям на морде написано: воровка! Сейчас же звони в полицию, даже не раздумывай, не жалей ее!» И радовались бы!
— Ха! Ха! Ха! Ну ты, Андя, и придумаешь!
— Знаешь, Паула, зачем этот сучонок Михаська книжку про нас пишет?
— Зачем?
— Он думает, что телки прочтут, проникнутся нашей судьбой и сжалятся, станут к нам более снисходительными и скажут: «Вон оно что оказывается, вот как они подкатываются к нашему елдану, а он — вот он, на, Михаська, бери, порадуй свое очко, если уж вокруг этого столько шума…» И будет, прошмандовка, по воинским частям ездить с авторскими вечерами и забавляться с телками со всей Польши, а нам ничего не достанется, хотя все это наши истории! Потому что она теперь гранд-дама, она тебе в парк не пойдет, как когда-то, не-е-ет, побрезгует… Пойдем, обокрадем ее за это или что-нибудь на нее наговорим…
— Да ты че, когда это телки книги читали?
— Анка! А знаешь, я на заставе подружилась с Калицкой!
— Боже упаси от такого счастья!
— Очень со мной была мила.
— Это, я думаю, она дозналась, что у тебя большая квартира, что там комнаты пустуют, и теперь эта сука будет подлизываться…
Паула кладет трубку и впадает в задумчивость. «Единица» была одной из «номерных» застав, а были еще Артистическая, Бемовка… Но чтобы возродилась? Паула крутит пальцем у виска.
После второго кофе она раскидывает карты. Вчера постелила свежую скатерть, вроде бы карты это любят. Письмо! Какое письмо? К черту, уж столько лет не получаю никаких писем. Блондин вечернею порой. Паула хихикает. Поправляет прическу. Принимает успокоительное, потому что все время «какая-то разбитая». Телефон.
— Алло.
Звонит Пьорелла. Всхлипывает.
— Алло, это ты, Пьорка? — а та в рев:
— Ли… ли… ли… Лиза умерла, повесилась…
— Господи, что ты несешь, Пьорелла, в субботу я видела ее на заставе! Она одному молодому работяге платила. Я стояла и видела. И Мими тоже была.
— Удави-и-илась.
— Где и как, говори толком.
— В артистической уборной, у нас, в оперетте…
— Да ты что?!
Пьорелла, уже спокойней:
— Ну говорю же тебе, мы уже все были в костюмах, я к ней в уборную, коньячку глотнуть перед спектаклем, понимаешь, как всегда, вхожу, а она… — Пьорелла снова в рев. — А она на поясе от халата висит, на трубе отопления.
Паула спокойно (видать, лекарство уже подействовало):
— Приходи немедленно, девочек надо обзвонить, на венок сброситься.
Пьорелла уже тоже спокойнее:
— С лентой?
— Конечно, с лентой. И с надписью: «Лизе от подруг». (Паула представила себе, как эта надпись будет контрастировать с мужским именем и фамилией на могиле.) Или по-другому, ну, не знаю, стих, что ли, какой дать, короче, приходи.
Паула подходит к столу, собирает карты, идет закрыть окно, бормочет: «Блондин вечернею порою, ну и где они, эти твои блондины»… А может, она и сама какой-нибудь стих сочинит?
Мнимый телок
Говорит Паула:
— Мир умирает, мир скатывается в пропасть. Иду по парку, смотрю — телок. Настоящий такой быковатый мужик: морда, задница, все при нем, ни за что не скажешь, что пидор. Обычный мужик-натурал, но идет в кусты, я, стало быть, за ним, потому что он весь такой мужской, а это редко случается, ни капли тетки в нем не учуешь. Ну. Классический вариант: он расстегивает ширинку, а я на колени. Ладно. Но мне как-то не по себе, потому что он берет и садится на корточки, и вроде как у меня хочет отсосать. Какого хрена, я здесь баба, тетка проклятая, а ты — телок! И тогда он стягивает брюки до колен, а там… красные ажурные чулочки… Я думала, помру от смеха, все у меня упало, и только все до последней детальки рассматриваю, чтобы тебе это поточнее описать, и говорю:
— Знаешь, здесь столько легавых вокруг, меня это напрягает, я ухожу.
И пошла, но чтобы телки чулки на подвязках носили, где это видано…
Теперь-то ее все знают и называют просто «которая в колготках»… Вот так, и никаких навороченных кликух не хотелось придумывать, а просто «которая в колготках», самые простые решения часто оказываются гениальными. Но когда этот тип появился первый раз, когда его еще не знали, все тетки за ним полетели, а потом, когда он уже легально стал прохаживаться по парку в чулках (сверху — скин, снизу — баба, точно какая-нибудь сирена), то все тетки уже умные были и:
— Ха-ха-ха, чокнутая тетка, чокнутая тетка!
Как на Щитниках Паула телком прикидывалась…
Ночь. Сижу в аллейке на лавочке, курю, прикидываюсь телком. Но в зимней шапке выгляжу скорее как старая баба в платке, ты бы, Мишка, помер со смеху. Во всяком случае ноги, джинсами обтянутые, развела пошире, кроссовкой землю ковыряю, ну и бросаю телковские взгляды. Вот такие (и тут Паула корчит какие-то смешные рожи, но похожа скорее не на телка, а на тетку). А чтобы не было видно шапку, я капюшон телковский на голову натянула от блузы с какой-то спортивной надписью. Сижу.
— А зачем ты, идиотка, прикидывалась телком?
— По заданию Анны из Быдгощи, она мне звонила. Я должна была изучить культуру самых молодых теток. Очень долго сидела так, потому что большинство теток меня уже знали и на телка в моем исполнении не велись, посмеивались…
Но в конце концов появилась какая-то молодая, скорее всего прямо из деревни или маленького городка, и говорит, что она из общежития, первокурсница. Застенчивая такая, смотрит на меня снизу вверх, глаза щурит, словно на солнце, сразу видать, что телка во мне углядела! Карикатуру на себя саму я в ней увидела, как я кокетничаю… Потому и возненавидела ее! Тетки, чем они больше похожи, тем сильнее друг друга ненавидят. Но я должна была через это переступить, задушить в себе ненависть и приступить к делу! А эта-то ни о чем не догадывается и дамским таким голосочком поет:
— Ты был здесь пару дней назад… Я тебя узнала… С кем-то шел, с приятелем… Я узнала тебя по капюшону…
Она меня с каким-то настоящим телком перепутала, может, именно поэтому сейчас повнимательнее не присмотрелась. С тем, о которого каждую ночь отиралась, которого возжелала! В конце концов так говорит:
— Я в общежитии живу. А потому сам понимаешь… Не могу тебя к себе пригласить…
А я уже еле сдерживаю смех: кто ж такие вещи телку рассказывает? Чья это школа? Чей стиль? Наверняка не наш!
— Понимаю, понимаю… — говорю я мужским голосом, а точнее, шепчу. А ей уж невтерпеж, спрашивает:
