Вдруг смотрю — пляжная кабинка из лозы. Но что в ней, а вернее, кто в ней сидит! Цыганка. Ногу на ногу закинула и газету читает.

Мне о ней еще Паула рассказывала, что у нее есть стопроцентный способ снять натурала. Уж она с моим Красавчиком в два счета управилась бы!

— Ты ее знаешь, противная такая, коврами торговала, всю Польшу изъездила, волосы у нее начинались сразу же над глазами… Неприятная. И всегда так: не наводила тень на плетень, а подходила на улице, на заставе, и абсолютно серьезно говорила: «Добрый день, уважаемый, меня зовут так-то и так-то, я — гомосексуалист и хотел бы вам кое-что предложить, вы не пожалеете, честное слово, останетесь довольны, разрешите изложить суть дела». И садится с тобой на лавочке и дальше такими словами (а телок-то думает, что она из сумки достанет какие-нибудь товары и начнет их рекламировать): «Я сделаю вам минет, останетесь довольны, по полной программе все вам сделаю, бесплатно, здесь, сейчас, вон за той стеночкой, подумайте, я говорю серьезно…» И ни разу при этом не улыбнется! Такая серьезная, как будто впаривает кому-то новейший пенсионный фонд или страховой полис. И соглашались люди.

Ладно. Через некоторое время встречаю я Цыганку здесь, в Любиеве, в плетеной пляжной кабинке… Газету прочь кинула и бурно приветствует, и, в мужском роде о себе говоря, рассказывает о своем недавнем приключении в Островце. И, как всегда, серьезная такая и брови супит.

«Ехал я, — говорит, — по делу в Островец. За тайваньскими коврами на продажу. Сажусь в Островце в такси, мужик такой видный (ворчит чего-то, на жену жалуется, на детей), и как только мы отъехали немножко, я ему так говорю, — и тут Цыганка становится еще серьезней, молитвенно складывает руки, слегка наклоняется и говорит: — Послушайте, я могу вам кое-что предложить. А именно: я заплачу по двойному тарифу, в два раза больше против того, что будет на счетчике, и еще накину, но вы уж, пожалуйста, примите мое предложение. Позвольте мне сделать вам минет. Не пожалеете, здесь, быстренько, притормозим в лесочке, а я вас в один миг ублажу, по полной программе, и в себя, и как вам захочется, жена вам лучше не сделает. Назло жене (учла, что тот жаловался на жену…), вы только расслабьтесь, и все будет в порядке. Честное слово. Останетесь довольны».

Мужик машину притормозил, Цыганка раз-два скоренько сделала что надо, заплатила по двойной таксе и говорит: «Какая радость, что у нас с вами все так гладко прошло, но я вам еще кое-что предложу. Я тут бываю часто по делам, так почему бы нам не встретиться еще раз. Через месяц должны привезти китайские ковры, я сяду в ваше такси, снова заплачу по двойному тарифу и снова сделаю вам минетик».

Мужик согласился.

И тут Цыганка со всей силы пускает дым через ноздри, через рот и говорит: «Попадаю я туда, в Островец этот, через полгода-год, иду на стоянку такси, гляжу — стоят там таксисты, перед машинами толкутся, разговаривают, я сразу к этому моему таксисту направляюсь, а он им что-то шепчет, и все они как прыснут! И на меня таращатся. Что он там мог обо мне понарассказывать? Ведь я честно ему сделал все, как он хотел, и заплатил по двойному тарифу, так чего он мог им наговорить? И чего тут смеяться, ну, я спрашиваю, что во мне такого смешного…»

Она еще спрашивает… И сидит себе Цыганка в пляжной плетеной кабинке, газетой обмахивается, пот с нее льет, мошкара ее кусает, и так она близко к сердцу все это принимает, вся из себя такая серьезная, но, сука, некрасивая, брови супит.

Чтобы не быть в должниках, да и отогнать ее мысли от этого прискорбного события, а свои — от досадной Красавчика потери, я ей тут же об Актрисе некой рассказываю, сигаретой угощаю.

Так вот, одна известная Актриса при коммунистах все время учила роли на заставе в парке. На лавочке. Поклонники к ней туда приходили, автографы просили, она давала, тетки спрашивали, что конкретно она учит, сами тоже учили и потом прикалывались на горке. Потому что на горке тогда была такая коммунистическая концертная ракушка, идеальное место для теток. От нее, как и от всего хорошего, следа не осталось, кому-то, видать, помешала, а может, люди от бедности всю сцену на дрова изрубили. Так тетки забирались туда и эти ее роли наизусть декламировали, но им это быстро надоедало, и тогда наши певички начинали петь, палочку, пустую бутылку найдут — вот тебе и микрофон. Актриса иногда с ними. Видел их один раз ночью, зимой, когда снег выпал: наши тетки с Актрисой на санках с горки несутся и только писки слышны:

— Лу-у-укреция, а-а-а, дерево! Дерево! Спасите!

Выходили Актриса и еще одна такая из балета на главную улицу, к универмагу, то есть рядом с Центральной заставой, вставали на переходе и часами разговаривали в женском роде:

— А я себе такой прикид сегодня купила, — и достает из сумки блузку, разворачивает, показывает… Ей машины гудят, но нет такой силы, которая могла бы двух теток одолеть, когда те начинают разглядывать только что купленные тряпки. И вроде как шепчут, но таким сценическим, таким театральным шепотом, что их, наверное, на Рыночной площади слышно.

Когда Актриса поругалась со своим парнем из оперетты, то все его шмотки из дома вынесла и развесила около рва (тогда застава располагалась вдоль рва) на барьерчиках, отделяющих аллею от воды. Весь день висели эти вещи, вроде как сушились, трусы, носки.

— Забирай свои соболя и убирайся! Иди туда, откуда пришел, на свое место…

Пришла Голда, она же Прекрасная Елена, смотрит: весь ров в шмотье, потому что много вещей было у Актрисиного любовника. Посмотрела Голда, посмотрела и почапала в «Монополь», а там прямо с порога объявила фарцовщикам:

— Цыгане ставят табор на заставе! — и сразу к туалетной смотрительнице, и к гардеробщице, и к лифтерше…

У Актрисы был двойник, который, кроме тою, что выглядел, как она, ничем в жизни особо не выделялся: старая скучная тетка, всю жизнь работавшая на почте; единственным плюсом у нее была красивая кличка Рахиль. Умела пользоваться тягой молодых актеров или студентов к прекрасному: не одного юнца уложила к себе в постель, а те просто — шли за ней по улице и улыбались. Почтарка плела им что-то о секретах актерского мастерства, рассуждала, как же иначе, а они, одетые в черное, слушали с задумчивыми лицами. А эта Рахиль врала им без зазрения совести, выдумывала разные свои давние театральные приключения, хоть и неизвестно, может, она и в театре-то была всего раз в жизни. И как ее знаменитый герой-любовник завоевывал, и кто ей корзины цветов приносил, потому что фантазии об этой театральной жизни у нее были родом скорее из Голливуда, чем из Вроцлава. В конце концов одна интеллигентка на эту почтарку взъелась, что та купоны стрижет за счет настоящей актрисы благодаря внешнему сходству и при отсутствии каких бы то ни было ее собственных заслуг, и послала ей в анонимном письме такую реплику Еврея о Рахили из «Свадьбы»: [32]

Обе вернулись. Сначала первая, с обеда. Но, видя, что на одеяле я один, уже не осмелилась ко мне подойти (потому что единственным обоснованием ее присутствия была та, вторая, годами ей под стать); прошла немного дальше, устроилась на полотенце, налепила листок на нос, стянула майку с плеч и загорает, то и дело бросая взгляды, не подсматриваю ли я за ней. Установила, что, к сожалению, за ней подсматривают, поэтому на всякий случай листочки себе и на соски положила.

Смотрю, а тут и вторая возвращается с массой разных покупок, видно, до позднего вечера собирается сегодня здесь сидеть. Кидаюсь к ней, потому что у меня давно уже закончились сигареты, а на пляже, в ложбинке страшно хочется курить, особенно под пиво.