Я проснулся от щекотки, робкого нежного прикосновения к обнаженной груди. Открыл глаза и с облегчением убедился, что ребенок еще дышит. Солнце переместилось, и теперь мы лежали, освещенные его угасающими оранжевыми лучами. Я перевернулся на живот и вдруг почувствовал боль, которая, кажется, была мне уже знакома. В голове мелькнуло какое-то смутное воспоминание — о летнем фруктовом саде, запахе черной смородины и крыжовника. Это было давно, очень давно. Боль в груди — такая же, как тогда, более двадцати лет назад, боль мальчишеских припухших сосков, шутка, которую сыграла с тобой природа в период созревания. Для чего у мужчин соски, почему они родятся, меченные знаком изначальных противоречий? Вы когда-нибудь задумывались об этом?

Я встал на колени и взглянул на свой голый, облепленный песком торс. Соски набухли, покраснели. Когда я притронулся к одному, выступила капелька молока. К другому — то же самое. Я осторожно стряхнул с себя песок, уже понимая: на моем теле есть неизвестное до сих пор чувствительное место — прикосновение к нему чуть ли не болью отдавалось в глубине тела; кожа казалась тонкой, незащищенной, нежной. Когда-то я слышал — а может, мне казалось, — что у некоторых мужчин под влиянием солнца начинается лактация. Нет, не нормальная лактация, а что-то вроде нее, псевдолактация, как будто тело в своих неисповедимых реакциях вспоминает про другие свои воплощения, другие возможности, скрытые запасы. Теперь я смотрел на ребенка, будто на отдельное от меня постороннее существо. Старался потише дышать, чтобы его не напугать.

Это было неприятно — первое касание чужих губ, пускай и младенческих. Я неловко поддерживал головку ребенка так, чтобы его губы оказались около соска. Он был слишком слабым, чтобы сосать. Капля молока задержалась на губах, но губы не реагировали. Может, уже поздно, тогда зачем все это? Я пальцем подхватил каплю и вложил в крохотный ротик. Младенец сонно шевельнул языком, и я повторил попытку. Касался внутренней стороны губ, языка, нёба, раздражал шершавым пальцем — ребенок, как машинка, которая сломалась, а теперь снова заработала, открыл глаза и жадно задвигал языком. Тогда я опять притянул его головку и постарался их соединить — сосок и рот младенца. Набухший сосок был не такой, как на материнской груди. Губам не за что было ухватиться, они соскальзывали. Я сдавил кожу вокруг соска, и теперь молоко большими каплями стекало в полуоткрытый ротик ребенка. Мне было больно, неприятно; соски будто оказались вдруг давно каким-то забытым органом чувств, инструментом одного из органов, несущим информацию непосредственно внутрь тела, без участия мозга. Вы понимаете, как мне трудно об этом говорить? Должно быть, догадываетесь, верно? Я стиснул зубы, посмотрел куда-то в сторону скалистых вершин, словно надеясь, что прекрасный пейзаж избавит меня от страшноватого ощущения, что тебя едят. Если бы я поддался рефлексу, отстранился бы с отвращением. Но, понимаете, ребенок уже сосал, уверенно и спокойно. Как в трансе. Потом мгновенно уснул.

Ну вот и все, о чем я хотел вам рассказать. Потом я сидел, сгорбленный, подавленный, оглушенный тем, что произошло, как человек, испытавший насилие, переживающий страшную потерю. Будто я согрешил. И теперь испытываю то же чувство. Скажите мне, вы сталкивались с чем-либо подобным? Возможно ли это?

В середине лета созрели фиги, а вскоре оливки. У меня теперь было много работы: я собирал урожай. Ножом, который нашелся в лодке, целыми днями срезал колосья, похожие на овес, и сушил их на солнце. Растирал по многу часов на камне, чтобы получить порошок, который я назвал мукой, и в конце концов попробовать нечто, названное мною хлебом, — жесткий коржик, испеченный на костре. Осенью на остров садились большие птицы, разновидность гусей. Я научился ловить их сетями, которые сплел из вьющихся растений. С утра до вечера я занимался поисками и заготовкой еды впрок, хотя и понимал, что зиму мне не пережить. Вечерами разводил на пляже костер. Сделал из плаща перевязь для ребенка и быстро привык к этой небольшой тяжести.

В начале ноября, проведя на острове восемь месяцев, я собрал весь свой скарб и запасы еды, сел в лодку и отчалил от берега. На мое счастье, осенние штормы еще не начались. Три дня я без устали греб, пока не доплыл до маленького поселения на соседнем острове. Мы с малышом оба были едва живы. Меня никто ни о чем не спрашивал, просто добрые люди занялись нами. У них мы прожили зиму, а на следующий год оказались в Афинах. После войны вернулись на родину. Я выдумал ребенку мать, рассказал, что она давно умерла. Он твердит, что ее помнит. Мой сын живет за границей. У меня уже внуки.

Теперь вы, наверное, понимаете, почему я записал свой рассказ на пленку, анонимно, без лица, без фамилии — только голос? Не могу осмыслить того, что произошло. Я, наверное, неразумный маленький человек. Напоследок прошу описать все это очень подробно; больше всего мне хочется поверить, что я — не жертва какой-то аномалии, что со мной произошло чудо.

Бардо расположен в Судетах, в долине, коих тут великое множество — морщинок на лице земли, едва заметных «куриных лапок». У города очень длинная история, давным-давно в этих местах добывали ценные минералы — аметист и нефрит. Ходят легенды, что есть здесь и золото. Будто бы скальная порода в недрах горы под воздействием огромного давления и еще каких-то таинственных сил самоочищается, перегоняя собственную материю в чистое золото, которое, конденсируясь в темноте, остается там на веки вечные.

Когда-то тут пролегал торговый путь из Силезии в Чехию, и на нем возник городок. Осел на дне долины, даже не пытаясь вскарабкаться по крутым горным склонам. За время существования Бардо горные склоны они несколько раз — из-за ливней или, возможно, небольших землетрясений — обрушивались, погребая под собой дома и их обитателей. Сейчас склоны возвышаются над городом голые — даже деревья не хотят рисковать жизнью, — и красная земля, перемешанная с горной породой, издалека зияет в зелени лесов как рана. Кажется, что город в долине стиснут ортопедическим корсетом, и если бы скалы не поддерживали его с двух сторон, он бы вмиг потрескался и разлетелся вдребезги.

По дну долины протекает речка, дома сгрудились около нее, чуть ли не налезая друг на друга. Мостики скрепляют берега, как пряжки. В городе есть два костела, один монастырь (второй много лет назад превратили в интернат для детей с задержкой психического развития), есть ресторан и несколько маленьких баров, предлагающих местный деликатес — форель в миндале, есть две школы-восьмилетки, одно профтехучилище и разные мелкие предприятия. Имеется, конечно, и водолечебница — когда-то сюда, на воды, приезжало много курортников, сегодня о них напоминает лишь променад, несколько совсем уже старых платанов и богато украшенный источник минеральной воды, окруженный каменными скамьями. Сохранился также уголок парка с рододендронами. И, конечно, рождественский вертеп.

Знаете ли вы, что Рождество стали праздновать лишь при папе Либерии, и впервые это произошло 25 декабря 354 года? Что первые три с половиной века рождение Иисуса Христа проходило незаметно, и Богоявление свершалось раз в году беззвучно, как падает сухой лист?

25 декабря было выбрано не случайно: когда дни самые короткие в году, дуют холодные северные ветры и кажется, что солнце уже никогда не осмелится подняться высоко на небосклон, в душе человека поселяется печаль. Тогда начинаешь думать, что зеленый цвет бывает лишь во сне, а на самом деле его нет, и что всякого рода цветение — давно забытое отклонение от нормы.

Скупые строки Евангелия, несколько сцен из экзальтированных священных книг да пара историй, рассказанных в апокрифах, — вот все, на что мог опереться неизвестный мастер, которому пришла в голову идея сделать первый рождественский вертеп.