Матушек взглянул на него и сдержанно улыбнулся, из вежливости. Отвернулся к витрине с сигаретами.

— У нас заказан люкс в Альпах. Знали б вы, какие там подъемники, какой сервис! Спускаешься час, а то и больше. А внизу в гостинице — бар и бассейн. Питаемся мы, конечно, сами. В каждом апартаменте есть кухня, поэтому жена и сможет приготовить этот журек. Возьму еще кусок колбасы, но какой-нибудь получше. Есть здесь хорошая колбаса? — заволновался он вдруг.

От прилавка неохотно отошла очередная покупательница. Продавщица приспустила молнию на вороте свитера.

— Вижу, есть колбаса, но если цена ей шесть злотых, чего там может быть хорошего, — заметил проезжий.

Из машины посигналили. Мужчина подошел к двери, и в магазин ворвалось клубящееся облако морозного воздуха. Он что-то прокричал своим и вернулся на место.

— Жена нервничает — вечером нам надо быть уже в Альпах. А мне, видите ли, журека захотелось.

Матушек покупал сигареты, апельсиновую эссенцию, поллитровку и хлеб. Продавщица сноровисто просуммировала столбик цифр и в ту же бумагу завернула бутылку.

— И журек, — добавил он. — Бутылку журека.

Весь магазин притих. Продавщица подала ему бутылку с каким-то благоговением. Матушек быстро расплатился.

— Послушайте… — начал, совершенно опешив, мужчина в пуховике, но Матушек мигом сгреб с прилавка свои покупки и исчез.

Возле магазина он увидел Халину с ее чокнутой дочерью и вручил ей эту бутылку.

— На, возьми. Нам ни к чему, мы в сочельник свекольник едим, — сказал и еще раз напомнил, чтобы вечером зашла за давно обещанным одеялом.

Ивонка стеснялась идти в дом. Стояла у забора и клацала зубами, непонятно: то ли от холода, то ли от страха.

— Ты чего, дура, трясешься? Съедят тебя, что ли? Тогда надо было бояться, не сейчас, — сказала ей мать.

— Там мужики какие-то. Иди сама, а я с мальцом тут подожду.

— Ну и хорошо, что мужики, может, теперь, при свидетелях мы и порешим дело. При свидетелях. А ну пошли!

Девушка нехотя повиновалась.

В кухне за столом сидели четверо мужчин. Матушек как раз налил по последней рюмке. Его жена, грузная и толстая, занималась процеживанием молока. На буфете стыл сдобный пирог, посыпанный крошкой. Было тепло и уютно.

— Мать, вон девки пришли за пуховым одеялом, — объявил Матушек.

Пододвинул им один свободный стул. Халина присела на краешек, а Ивонка осталась с ребенком стоять на пороге.

— Ну, ваше здоровье, — произнес Гураль и опрокинул рюмку. Остальные тоже выпили, но молча. Крякнули, запили «фантой».

Хозяйка скрылась в комнате и тотчас вернулась с тюком, завернутым в полиэтилен и перевязанным веревкой. Заворковала над ребенком.

— Звать-то как?

— Еще не назвали, — быстро отозвалась Халина.

Ивонка начала нервно переминаться с ноги на ногу.

— А крестины когда?

Халина пожала плечами.

— Одеяло хоть куда, — сказала Матушкова. — Все лето проветривалось на чердаке. Пододеяльник-то есть?

— Вон его отец, — вдруг угрюмо выпалила Ивонка от двери и кивнула на Гураля.

Повисло неловкое молчание.

— Ну, Ивонка? — подбадривала ее мать.

— Ты его отец, — на этот раз она взглянула ему прямо в глаза.

Матушкова сдвинула с лобика младенца шапочку и пристально посмотрела на него.

— У меня своих четверо, — наконец выдавил Гураль. — Послушай, чего ты ко мне привязалась, сама не знаешь, кто с тобой спал.

— Эй! — грозно сказала Халина.

— Я с ней спал, — выкрикнул Грач.

Язык у него заплетался, в глазах гулял пьяный огонек. Быстро мужик хмелел.

— Да, спал с ней, — произнес он, растягивая слова. — Но я с-п-а-а-л; так наквасился, что вмиг заснул, значит, это не я.

— Она уже к Владеку ходила и его норовила охомутать. Кто ж знает, чье это дитя…

— Дитя оно все ж таки дитя, — вмешалась Матушкова.

— Да она с солдатом с погранзаставы путалась. Все видели, — добавил Гураль. — Ищи теперь иголку в сене.

Он поднялся, снял с вешалки шапку и направился к двери.

— Боже ж мой, — запричитала хозяйка. — Что ж ты, мать, за ней не уследила? Сама виновата, Халина, сама.

— Вы так думаете? Что же мне, за ногу ее привязывать? Интересно, а что бы вы на моем месте сделали? Да ведь она — ребенок, хоть с виду и зрелая баба.

— Ежик? — обратилась вдруг, подстегнутая нехорошим предчувствием, Матушкова к самому молодому из мужчин, своему племяннику.

Гураль замешкался в дверях.

Ежик покраснел до самых кончиков ушей, его пронзительно-голубые, как у многих местных, глаза, казалось, стали еще ярче.

— Это не я, теть. Я осторожно.

Грач осклабился и загоготал:

— Без пол-литры не разберешь. Ну, хозяйка, с вас причитается.

Матушкова застыла в растерянности посреди кухни, посматривая то на Ежика, то на Гураля, то на мужа. Сейчас она выглядела еще более тучной, тяжелой, как комод. Все ждали, что она скажет, а она мелко перебирала губами, словно лепила особое слово, дающее в одночасье название всему, с начала до конца. По-видимому, это ей все же не удалось, потому что она подошла к столу, хлопнула ладонью по клеенке и крикнула:

— А ну, будет глаза заливать. Марш по хатам, ить сочельник завтра, дома дел у всех полно.

Схватила узел и всунула его Халине в руки. Та обхватила одеяло, прижала к себе, будто чудовищных размеров конверт с новорожденным, и, уткнувшись лицом в полиэтилен, разрыдалась. Матушкова лихорадочно принялась убирать со стола. Гости молча поднялись и направились к двери.

И тут заговорил ее муж.

— Погоди, погоди, — сказал он. — Постой.

Умолк, словно еще раздумывал, принимал решение, барабаня пальцами по столу.

— Я — отец этого мальца.

Наступило долгое молчание. Он сидел. Его жена стояла посреди кухни, а все остальные мялись у двери в луже растаявшего снега. Потом Матушкова заголосила что было сил:

— Ты че, сдурел, что ль? Да какие ж у тебя дети. У нас уже двадцать лет детей нету, все знают, что не может у тебя быть детей после той аварии.

— А ну, баба, помолчи. Заткнись. Мой это ребенок.

Грач, покачнувшись, рухнул на стул.

— Ну и ладушки. Коль так, надо отметить…

Ивонка, переступая с ноги на ногу, тупо качала ребенка.

— Так ведь… — завела опять Матушкова, ее толстые пальцы подхватили край фартука и прижали к глазам. Потом выбежала, хлопнув дверью.

Матушек полез в буфет и вытащил бутылку. Вынул из мойки рюмки и разлил водку на шестерых.

— Ей нельзя, — сказала Халина. — Восемнадцати еще нет. И грудью кормит, — кивнула она на Ивонку.

Выпили в торжественном молчании.

— Крестины-то когда? — поинтересовался Матушек.

— Ксендз сказал, что можно бы в Новый год.

— Ну тогда за крестины в Новый год, — пробормотал Грач и раньше других опорожнил свою рюмку.

Потом Матушек велел всем отправляться по домам. Сказал, что завтра сочельник и дел невпроворот. В дверях Халина вытерла рукавом слезы и взглянула на Матушека с улыбкой.

— Спасибо вам за журек, — попрощалась она.

Они пошли к дому напрямик, по чистому нетронутому снегу. Ивонка ставила ноги след в след за матерью.

Сейчас речь пойдет о Сабине, которая раз в неделю наводит порядок в доме доктора М., его жены пани Йоли и дочери Кази. Наводит порядок она уже несколько лет, не одну сотню сделала этих уборок, как две капли воды похожих одна на другую. Кабинет доктора, приемная, где ждут пациентки, туалет. Потом комнаты, огромная кухня и спальни наверху: одна супругов М., вторая — Кази. Иногда — реже, чем остальные, — комната для гостей, в основном после праздников, долгих выходных, именин. Еще есть две веранды — открытая и закрытая. Там нужно подметать и мыть пол, выложенный гладким кафелем.

Пятьдесят с лишним уборок в течение года; пять-шесть раз в год Сабина моет все окна; пылесосит и натирает мастикой терракотовые полы примерно двадцать раз; выколачивает ковры три-четыре раза. Каждый закуток, каждый предмет знаком Сабине — даже слишком хорошо. Некоторые ей нравятся (деревянная столешница, торшер с витражным абажуром), иных она не выносит (медные сосуды, которыми заставлен весь камин, вечно заляпанная плита), а кое-какие — любит (розовый ковер в Казиной комнате, белоснежный кафель в ванной).