— На твоем лице все написано, — как-то сказала она мне, спокойно поднося чашку к губам.
Хотя комплимент был сомнительный, я впервые уловила в ее словах тень симпатии. Лицо же ее, как всегда, оставалось бесстрастным.
Она расспрашивала меня о Польше. Однажды после ритуальной чашки кофе в drawing-room я показала ей на карте, где живу. Она разглядывала карту с притворным интересом — поднятые дугой брови, сдержанно повторяемые «yes, yes», когда я рассказывала об истории страны. А до меня вдруг дошло: для нее это не имеет никакого значения. Спать в тот вечер она ушла раньше обычного, сказав, что чувствует себя на редкость уставшей.
Незадолго до того, как отыскался мой багаж, мои хорошо знакомые вещи, она показала мне свою библиотеку. Вход был со двора, значит, библиотека отделена от остального дома. На полках стоял полный комплект Энциклопедии «Британика» 1956 года издания, собрание мировой классики в красивых, темно-зеленой кожи, переплетах. Альбомы по искусству, аукционные каталоги, словари, лексиконы, случайные книги по философии, разрозненные тома всемирной истории и мифологии. Так вот, пока не пришли мои книжки, я, присев на верхушке стремянки, просматривала все подряд, слева направо. К своему немалому удивлению, я наткнулась на целую полку литературы о Польше. Там встречались очень интересные вещи. Например: «Poland is a country which has popped up on the map of Europe from time to time though never quit in the same place twice»[3]. Тяжеленная «Мифология» с вступительной статьей Грейвса, изданная в 1958 году, с британской безапелляционностью утверждала, что «Silesia, Germany»[4]. Не веря своим глазам, я прочитала в каком-то американском журнале о «polish concentration camps»[5]. Вечером позвонила домой из телефонной будки в городке, чтобы убедиться, что я все еще существую.
Примерно тогда же, спустя неделю после приезда, я отправилась на первую ознакомительную экскурсию по окрестностям. Двадцать минут езды на пригородном двухэтажном автобусе — и я оказалась в Рослин. В местечке, куда настоятельно рекомендовал отправиться мой путеводитель из-за необыкновенной часовни с настенными фресками, на которых за сто лет до Колумбова путешествия уже были изображены американские растения — неоспоримое доказательство того, что шотландцы побывали в Новом Свете задолго до Колумба. Но мне интереснее было другое — история для меня всегда отступала на задний план. Я решила поехать туда, поскольку на днях мне попалась на глаза заметка о чаше Святого Грааля, спрятанной в этой часовне. Она вполне могла там храниться. С незапамятных времен. Если вообще когда-нибудь существовала. Сидя одна в своей комнате, я вдруг почувствовала странное возбуждение. Мгновенно содержание заметки связалось — и это было как вспышка — со словами моей хозяйки, оброненными накануне вечером: в Рослин находится научно-исследовательский институт, где клонировали овечку Долли. Овца, Жертвенный Агнец, Кровь Христова, Божье Тело, Гены, Хромосомы, Бессмертие. Неужели я невольно очутилась в самом сердце мира, в самом центре тайны? Маленький мокнущий под дождем шотландский Иерусалим. Периферийный пуп земли. Центральная периферия. Сокровищница, скрытая в самом неожиданном месте. Кружевные, расшитые драгоценными камнями окраины космоса. С верхотуры двухэтажного автобуса я смотрела на мокрую зеленую плоскую равнину, идеально расчерченную и скучную. Билет до места, где была знаменитая часовня, стоил два с половиной фунта.
Потом я села за столик в пабе при гостинице и заказала большую кружку «Гинесса». Часовня действительно была великолепна; я пристроилась к группке туристов, которые в восхищении водили глазами по стрельчатым сводам, внимая каждому слову экскурсовода в шотландском килте. Но Грааля в часовне не было. Я точно знала. Иначе сразу бы почувствовала. Овечка Долли — всего-навсего очередной научный эксперимент. Ее жертвенное тело — никчемная пустышка. Напрасная, неосуществившаяся надежда на бессмертие. Горькое крепкое пиво ударило мне в голову. Домой я возвращалась опять под дождем.
Злая и раздраженная, я притащила в столовую книгу, в которой нашла упоминание о Польше.
— «Poland is a country…» — читала я своей хозяйке.
Она отложила приборы на тарелку и слушала.
— Да, это правда, — говорила я, — мы — ночные растения, расцветаем ровно на одну ночь в году, в ночь на Ивана Купалу. Брошенные нами семена плывут по рекам в мир. Время от времени мы вдруг объявляемся — по случаю войн, восстаний и исторических катастроф. По утрам мы меняем язык, как меняют белье. Мы — гибриды, живем в домах на колесах, наши паспорта нечитабельны. Ох, зато у нас нет трудностей с чтением кириллицы. Даже наш папа римский в вечном движении — путешествует туда-сюда, беспокойная личность в белом. Мы никогда не взрослеем, хватаемся за десерт раньше, чем подадут первое. Мы действительно таинственная нация, появляемся и исчезаем. Возможно, виной тому климат либо бескрайность наших равнин. Наша маленькая растительная цивилизация оставит после себя, к огорчению будущих археологов, лишь следы нашей инфантильности: шаманские бубны, искалеченных оловянных солдатиков, отдельные слова, слишком трудные для произнесения.
Потом мы в молчании ели хаггис[6]. Хозяйка велела Маргарет открыть еще одну бутылочку вина. Мы чокнулись. Когда перешли к кофе, она ненадолго вышла. Вернулась, неся фотографию в рамке. На ней был изображен молодой мужчина, вернее, совсем еще мальчик, в мундире RAF[7]. Улыбающийся, светловолосый, с молодецкими усиками. Прозрачные смешливые глаза смотрели прямо в объектив. За ним — не поддающийся расшифровке плоский пейзаж.
— Его звали Тадеуш Понятовский, — сказала она.
Имя это она произнесла с расстановкой и безошибочно. Я не преминула заметить, что это очень известная в Польше фамилия. Миссис Скотсмен поставила фотографию на столик, и мы уселись с чашками кофе поближе к электрическому камельку (садовник-то сломал ногу). В уме я пыталась потактичнее сформулировать вопрос, очередной вопрос, который бы вписался в общую картинку-пазл как недостающий фрагмент — мягко, естественно, без нажима; невинный вопрос, который бы залатал прореху, но не показался поспешным и не выдал бы моего любопытства. Но она заговорила первой. Сказала, что он погиб перед самым концом войны. И что даже точно неизвестно, где был сбит его самолет. Я молчала.
— Я любила его, — сказала она, и чашка с легким стуком грациозно опустилась на блюдце.
Пораженная, я смотрела на нее, и опять мое лицо, наверно, выразило больше, чем мне того хотелось. Она ласково улыбнулась.
То была банальная история, если история любви может быть банальной. Оба в военных блузах защитного цвета. Продуктовые карточки, затемненные города, по ночам исчезавшие с лица земли.
— Я думала, жить без него не смогу, — закончила она. — Он говорил с акцентом, похожим на твой.
Так вот почему я здесь. Оказывается, у меня есть что-то общее с Тадеушем Понятовским, летчиком, самолет которого сбили в небе над Гамбургом.
Утром я снова писала. Нехотя, с трудом преодолевая себя. Экран компьютера терпеливо ждал каждую следующую фразу. Жадно схватывал, удерживал в памяти, возвращал мне мои слова. Не сморгнув, принимал все нечаянные описки, любую лишнюю буковку. Деликатно подгонял меня пульсирующим курсором. И я незаметно для себя переносилась в прошлое. Я писала о самой себе, о себе еще без свойств, без удостоверения личности, без обязанностей, планов, навыков, без рефлексий. Писала о себе, погруженной в круговерть расплывчатых образов. Маленькая девочка, инструмент познания которой — ее мысли и чувства — только настраивается, а пути восприятия внешнего мира извилисты, она ничего еще не понимает, видит только то, что хочет увидеть. Мир сужен до капли, лишенные сюжетной канвы и мотивации события сцепляются в ее голове по воле случая либо в таинственных проблесках каких-то ассоциаций. Компьютер без тени сомнения принимал всё. Его беспрекословное послушание придавало мне смелости. Зато у меня возникали сомнения: кому я такая, как есть, интересна, почему я решила, что стоит описывать саму себя с моим невыразительным, неприметным прошлым. Разве на свете нет вещей более важных, более достойных описания? Разве не всегда другие важнее тебя? И не напоминает ли об этом прочитанная за завтраком газета, не позволяющая забывать об общепринятой иерархии ценностей? Какое значение имеет тридцатилетней давности вечер, оставшийся незамеченным историей, не записанный ни в каких ее анналах, которого, кроме меня, никто не запомнил?
