Дни напролет я писала, не переставая удивляться беспредельности простиравшегося передо мной времени, непрерывность течения которого ничто не нарушало, за исключением просыпавшегося рано или поздно голода. Когда от стучания по клавиатуре у меня начинали болеть запястья, я растягивалась на полу и лежала, перебирая в уме разные эпизоды моей жизни, мечтала, фантазировала, словом, на полную катушку использовала преимущества ничем не ограниченного времени. Впервые в жизни я писала о себе, но с изумлением вдруг обнаружила, что получается не столько о себе, сколько о ком-то другом, что невозможно быть одновременно наблюдателем и наблюдаемым, объектом познания и познающим. Вероятно, поэтому в любых, какие ни возьми, мемуарах чувствуется фальшь, а любая автобиография на поверку — выдумка.

Вообще литература — это какое-то санкционированное, освобожденное от этических норм, одобренное обществом вранье. Думаю, потому меня всегда так тянуло писать. Найдется ли на свете еще какое-нибудь занятие, которое открывало бы такой же простор для вымысла, вранья на разные лады, для исправления действительности и придумыванья всё новых жизненных ситуаций? Писатели — анархисты универсалий, релятивисты от рождения, экспериментирующие с правдой открыватели альтернатив; именно это я пыталась втолковать моей хозяйке, когда она деликатно выспрашивала, над чем я сейчас работаю.

Прошлое ее мне виделось черно-белым, как старый фильм. Люди в нем двигались нервозно, быстрее, чем на самом деле. И все было каким-то топорным, плоским.

Она и сама мне такой казалась — полуреальной. Появлялась бесшумно, как дух, и так же исчезала в лабиринтах коридоров и закоулков дома.

После завтрака я закуривала в своей комнате, предварительно открыв окно, чтобы сигаретный дым не помешал хозяйке. Я опасалась, что запах табака может настичь старушку в одной из непонятно где находящихся спален. Я пробовала воображать ее в пижаме или с бигуди на голове. Меня это как-то ободряло, и делало ее ближе. Дом затихал. Изредка до моего слуха доносился шум газонокосилки. В полдень перед дверью моей комнаты появлялась корзинка с ланчем: один термос с чаем, второй — с бульоном, какой-нибудь бутерброд и завернутые в салфетку столовые приборы. Я рассеянно съедала все, уткнувшись в книжку.

Первые дни сложились не очень удачно: в аэропорту потеряли мой багаж, и здесь я появилась без чемодана, только с сумкой и, к счастью для меня, с лэптопом. Маргарет, горничная, или как их тут называют — все-таки я воспитывалась в коммунистической стране, — принесла мне купальный халат, зубную щетку и пасту. Еще я получила один из черных кашемировых свитеров хозяйки и дождевик. Единственной принадлежащей мне вещью все эти дни был компьютер, который приветливо помигивал на столе, как лампадка у алтаря-складня.

Я писала. Писала с утра, с коротким, едва замечаемым мною перерывом на ланч, продолжала писать и расхаживая взад-вперед по комнате, выглядывая в окно и наблюдая за переменчивым шотландским небом, куря сигареты. Разворачивала привезённое с собой собственное пространство, отматывая ленту времени вспять, с трудом подыскивая слова для запомнившихся мне событий. Монастырь, думала я, ну да, именно так, наверно, выглядит жизнь в монастыре — действительность сгущена до предела, и оказывается, что единственный ее источник в тебе самой, что описывать мир значит описывать себя, и нет другого пути, кроме как повторять банальное «познай самого себя»; пиши о себе, описывай то, что тебе кажется тобой.

Иногда в два, иногда в три часа пополудни, прихватив зонтик, я выходила на прогулку. Со временем я привыкла к дождю. Кружила по заросшему парку, по его мокрым, скользким дорожкам, которые опасно балансировали по-над обрывом, нависшим над протекающей внизу речкой. Заросли рододендронов, мрачные туи, цепкий плющ, оплетающий стволы старых деревьев. Прямо из-под ног выскакивали дикие кролики. Порой в метре от меня они замирали и косили глазом в мою сторону, уверенные, что я их не запримечу. Низко над головой пролетали самолеты в Эдинбург. Я могла даже различить их ярко раскрашенные хвосты.

Возвращалась я к чаю. Маргарет приносила мне его на подносе и ставила на столик рядом с дверью; к чаю всегда был бисквит.

С хозяйкой мы встречались только вечером за обедом. Стол в dining-room[2] был накрыт на двоих — я сидела по одну его сторону, она — по другую.

— Зачем вам это? Почему вы приглашаете в свой дом чужих людей? — как-то спросила я.

Она ответила на другой, не заданный вслух вопрос.

— Я вовсе не чувствую себя одинокой, — сказала она. — Просто у меня здесь покой и тишина, а таким, как вы, нужен покой, и я вам его дарю. Вот и все.

Таким образом, я получила в подарок долгие вечера, нескончаемые вечера — там, на севере, дни в июне гораздо протяженнее, чем у нас в Польше. Светло было чуть ли не круглые сутки — и когда я ложилась спать и когда вставала. Было светло и когда, проснувшись на рассвете, я беспокойно хватала будильник, проверяя время, успевая удивиться столь раннему часу, и — спала дальше.

Ванная доводила меня до отчаяния: непонятное изобретение — два отдельных крана для горячей и холодной воды — ставило в тупик. Каждое мытье головы превращалось в купание целиком. Я лежала в ванне, уставившись на однообразный рисунок стенных панелей, который завораживал меня и приводил в состояние, близкое к медитации.

Время без свойств, равномерно отмечаемое только часами приема пищи, безупречно поделенное на части, не давало сбиться с ритма. Ничего не надо было делать, ничего непредвиденного не могло произойти; не разрывались от звонков телефоны, никакие письма не выводили меня из странного, созерцательного равновесия. Все шло своим чередом с неумолимой четкостью. Никогда не случалось такого, чтобы в сахарнице закончился сахар, чтобы просыпалась соль или было пролито вино. Дом был совершенным механизмом, заведенной когда-то музыкальной шкатулкой. Проигрывающей один день за другим упорно и систематически, правда, заедая в одном и том же месте — у кранов в ванной; потом даже это мелкое неудобство я стала воспринимать как часть всеобъемлющего порядка. Часы имели всегда одинаковую протяженность, минуты — один и тот же размер. Можно ли удивляться, что любая новость доходила сюда приглушенной расстоянием, потускневшей, нереальной? Слабым отголоском каких-то далеких миров, чем-то, чего нет в действительности. Дома тут старели естественным образом, прибереженные «на благотворительность» вещи громоздились на чердаках, тихо угасая под покровами пыли. Достойно пережила свою эпоху викторианская мебель, средневековые сундуки не делали события из своего долголетнего существования. Шотландию можно было бы признать идеальным продуктом фабрик самого Бога.

Обед проходил неторопливо и чинно, под аккомпанемент негромкого постукиванья старинных вилок и ножей. Хозяйка задавала осторожные вопросы, прощупывала меня, деликатно расширяя площадку для откровений, но, боже упаси, не в лоб, ненавязчиво. Меня восхищала ее тактичность. Неужели их этому учат с детства? Не в этом ли суть их знаменитой британской сдержанности: понимая, с какой хрупкой материей имеешь дело, посторониться и дать место другому — освободить клочок жизненного пространства, пусть неспешно осознает себя. Так и я, удивляясь про себя, что тоже на это способна, кружила вокруг да около. Прежде чем спросить, переводила в уме свой вопрос на английский — в результате моих стараний он на милю отдалялся от польского оригинала. Перевод на английский был переворачиванием бинокля, дабы он не приближал, а отдалял предметы. Поэтому мне так нравились наши беседы. И особенно то, что каждая фраза начиналась с «well», словечка, которое всему, что бы потом ни говорилось, придавало какую-то вопросительную онирическую интонацию, любую мысль лишая определенности. На зыбкой почве этого «well» увядают ростки любой революции, распадается идея любого манифеста.

Порой я спохватывалась, что не владею собственным телом. Начинаю гримасничать и размахивать руками.