Незадолго до отъезда из Стендаля, бродя вечером по улицам, я попала в городской парк.

На заросших дорожках мелькнет издали парочка, скроется, и опять пустынно. Ручей, через него переброшен мостик. На стоячей, подернутой тиной воде сбились в кучу продолговатые листики ивы. Замшелый камень тоже облеплен ими.

По берегу — трава, качающаяся на длинных стеблях. Метнулась с травы горстка воробьев.

С другой стороны мостика было видно — внизу, где тина не осилила, вода шевелится, пробиваясь куда-то. Я уставилась на нее беспомощно, застигнутая каким-то пробуждением, отгороженная до этой минуты войной от воды, травы — от всего, что не война.

Это случилось со мной на чужой мне земле, в Стендале, с тех пор таком памятном.

В этот час возвращались с работ пленные. Горожанки, если не трудились в саду, видны были у окон, а старики горожане сидели внизу у подъездов на стульях. Из открывшегося недавно театра расходилась публика, унося со спектакля старую, еще времен императора Вильгельма, песенку «Schade, mein Schatz, daß die Zeit so schnell ging vorbei…»[48].

А за этим внешним течением жизни зияли беды надвигающейся голодной зимы в неотопленных домах.

Я вернулась в Стендаль через двадцать с лишним лет. Сошла с поезда утром. Было воскресенье, и город еще спал. Я ступила на безлюдную узкую улочку, и очарование старинного города захватило меня. Ничего подобного я не предполагала встретить. Неужели это здесь я прожила три месяца своей жизни, ничего такого не видя, не ощутив. С какой же закрытой душой и глазами. С какой бесчувственностью перед красотой и глубинной связью веков.

Было морозно слегка и сыровато, и легкий туман отступал в глубь улицы и растушевывал серый собор, замыкавший ее, и только черные ребра собора прокалывали белесую стену тумана. Древние домики притерлись вплотную друг к дружке, притерпелись за века. Наглухо закрыты с вечера ставни с прорезанными насквозь сердечком или звездочкой. Каждый домик со своим лицом, но един их устремленный вверх духоподъемный порыв готических темных черепичных замшелых кровель.

Информация о том, что божий свет настал, поступает в жилище, как встарь, сквозь прорезь в ставне — высветлившимся сердечком или звездочкой. И уже распахиваются ставни, и хозяйки, высунувшись из растворенных окон, трясут пыльные тряпки. Вот это знакомо. Вот так-то оно было и тогда, в лето их поражения, и сто лет назад все так же трясли тряпки, и 800, когда только-только обосновывался здесь город.

Цветные указатели на улицах растолковывают, как пройти к мемориальному дому знаменитого историка искусств Винкельмана. Почтите! Он — здешняя достопримечательность.

Но я не турист. Я не культурно обогащаться приехала. Другой у меня маршрут — к образам моего прошлого.

И я не слишком отклоняюсь, бреду. Куда? Да туда, куда направится любой приезжий в старинном немецком городе — к корню его, к Марктплац — Рыночной площади.

Скромно благовестят колокола. Воскресная месса.

Зачем, спрашивается, мы возвращаемся на старые места, где никто нас не ждет и где к тому же ничего путного или дорогого памяти не случалось. Что обронила я тут? Чего ищу?

Но что мы знаем про то, какую частицу себя оставляем там, где когда-то жили или побывали — однажды. И может, это возвращение к прошлому, — за той оброненной частицей, чтобы воссоединиться с самим собой.

Так или иначе, но я на Марктплац. Кто б мог подумать, что в то лето, выходит, стояла здесь и эта вот древняя ратуша, и Роланд на площади… Решительно не припоминаю.

Вдруг с изумлением вижу в витрине, обращенной к площади, — резиновый, чем-то набитый чулок, свисающий с жердочки. Он же висел тут тогда! в то лето сорок пятого!

Было так. Этот город сдался американцам и уцелел, пострадав самую малость на окраине. Об американцах здесь вспоминали потом, что они первым делом нещадно доламывали брошенные немецкие автомашины — такая была у них реакция на немецкую технику, — а переломав, гоняли мяч и жевали резинку. И жизнь в городе шла неостановимо своим чередом вплоть до того июльского дня, когда, согласно Потсдамскому решению, американцы покидали Стендаль, а наши грузовые машины с войском, боеприпасами и имуществом медленно вступали в город.

Далеко не обычный для города день, но он продолжал жить в деловом, будничном ритме, весь на ходу. Это было нам внове. В известном смысле мы еще раз, или именно на этот раз, попали в «заграницу».

Вблизи Рыночной площади наши машины застряли надолго. Мы пошли пешком, оказались на этой Марктплац, и странный розовый резиновый чулок, так наглядно и откровенно, одиноко свисавший, как и сейчас, с жердочки в большой оголенной витрине, удивил нас. Что бы это значило? Что тут такое? Мы отворили дверь и вошли. В большой комнате на стуле сидела прехорошенькая молодая нарядная женщина со свежей прической. А на полу лежал мужчина в белом халате — хозяин этого, как оказалось, ортопедического магазина — и следил, как движется по комнате ее маленькая, лет двух дочка, чтобы решить, какую обувь следует изготовить от плоскостопия, искажающего походку девочки.

Вот так. В часы, когда большое, незнакомое войско победителей заполняет улицы, в эти часы исторического катаклизма женщина ведет ребенка на прием к ортопеду. Ничего не поделаешь, если этот обусловленный день и час совпал с таким событием. Нерушимы дисциплина, взаимные обязательства и заведенный порядок дел и распорядок дня. Тут хоть тресни.

Для нас это было чуждо, непонятно, неприемлемо. Уж ежели стойкость при любых суровых обстоятельствах, так ради общего дела, а не своего лишь, житейского. Мы это называли себялюбием, «мещанским эгоизмом». Вершить что-то для себя, в своих «крохотных» интересах, а не сотрястись всем существом, не изойти всем миром в общем несчастье.

Но немцы и не думали иссякать. Они продолжали жить своей трудной и стойкой жизнью. И притом как ни в чем не бывало сидели в кафе, вели свои дела, посещали бассейн, лежали на пляже. Это казалось даже чем-то кощунственным по отношению к бедам страны, к понесенным жертвам, к тем, кто уведен в плен.

Они — другие, чуждые.

Как трудно и попросту невозможно было нам воспринять это противостояние бедствиям, которое начинается с обязательств перед самим собой — телесным, перед всем житейским, не испаряющимся в духовном изживании катастрофы. Эту непременность в осуществлении своих нужд, интересов, в поддержании сохранности повседневных навыков, привычек, чтобы не поддаться хаосу — выстоять. Этот властный инстинкт самосохранения. Мы не могли оценить этот труд другой культуры.

Ныне Стендаль — западная окраина Востока. Медленно движется время, а то и вовсе замирает, как в этой самой витрине с ортопедическим розовым чулком из сетчатой резины.

Сколько раз через город перекатывала война. Здесь был Наполеон. Были и мы.

Но все еще на месте на Рыночной площади, у корня города, старый простодушный парень — Роланд. Этакое историческое предание — символ прав, вольности и союза свободных граждан под эгидой короля. Перед ним резвятся, бегают взапуски ребята, вскакивают на постамент, приземистый, круглый, с упирающимися в него огромными ножищами Роланда. На щите его — герб Стендаля: черный дракон с красным клювом и красными когтями. Слева на груди Роланда — красное пятно: то ли намек на верное немецкое сердце, то ли на пролитую за родной город кровь, за нерушимость прав и свободы.

Городской музей размещен в бывшей богадельне.

Посмотрите, как человек медленно усовершенствовался, все дальше продвигаясь от неандертальца — этой знаменитой находки, обнаруженной в Рейнской провинции, в долине Неандертальской, около Дюссельдорфа. И как затем, уже в исторически вполне обозримые времена, он стремительно движется мимо старинного убранства крестьянских и уютных средневековых городских жилищ; мимо портрета Бисмарка и увесистых буфетов — его современников; мимо лишь раз промелькнувшего в музее старинного герба Стендаля на уцелевшем знамени молодежной роты, уходившей в 1915-м на первую мировую войну: черный дракон с красным клювом и красными когтями, а над ним — корона Вильгельма II, — словом, все тот же город, но под императорской властью.