«Второй день начинается ураганным огнем, — записывает Борман 29 апреля. — В ночь с 28 на 29 апреля иностранная пресса сообщила о предложении Гиммлера капитулировать.
Венчание Адольфа Гитлера и Евы Браун. Фюрер диктует свое политическое и личное завещание.
Предатели Йодль, Гиммлер и генералы оставляют нас большевикам!
Опять ураганный огонь!
По сообщению противника, американцы ворвались в Мюнхен!»
По иностранному радио передали подробнее информацию агентства Рейтер о предложенном Гиммлером английским и американским властям сепаратном мире. Перепечатанная секретаршей Юнге (огромные буквы!), она была вручена Гитлеру. Вот что он прочитал тогда (эта бумага сохранилась в одной из его папок):
«Правительство Его Величества уполномочено еще раз подчеркнуть, что речь может идти только о безоговорочной капитуляции, предложенной всем трем Великим державам, и что между тремя государствами существует теснейшее единодушие».
Этот ответ косвенно наносил удар по его собственному плану.
29 апреля, вслед за отбытием Грейма, которому Гитлер приказал добраться в Рехлин и отправить все имеющиеся у Германии самолеты на Берлин, в помощь мифическому Венку, дополз наконец до имперской канцелярии слух: армия Венка разгромлена.
«Тем самым все наши надежды на спасение рухнули, — пишет Раттенхубер. — Прорыв наших войск на Берлин оказался безуспешным. Драматизм положения усугублялся еще тем, что все эти сообщения Гитлер получал под аккомпанемент русских тяжелых снарядов, рвавшихся на территории имперской канцелярии. В этот день на Гитлера было страшно смотреть».
«После прорыва русских моторизованных частей в районе Ангальт-вокзала и Кенигсплац фюрер стал беспокоиться о том, чтобы не упустить момент покончить самоубийством, — писал в своих показаниях Гюнше, адъютант фюрера от СС. — Ибо остались считанные часы до момента внезапного появления русских танков перед бетонированным убежищем».
В ночь на 29 апреля Гитлер устраивает брачную церемонию.
Больше десяти лет Гитлер был связан с Евой Браун, прежде служившей в Мюнхене в фотоателье Гофмана, который впоследствии разбогател, получив монополию на фотографии фюрера. Вместе с фотографом Гофманом Ева Браун сопровождала чрезвычайно любившего фотографироваться Гитлера в его пропагандистских поездках перед захватом власти.
Гитлер поселил ее в своем замке Берхтесгаден, и там она была хозяйкой дома. В Берлине он жил один: нацистская пропаганда прославляла аскетизм фюрера.
Летчица Рейч, в то время очень преданная Гитлеру, наблюдавшая Еву Браун в подземелье, была шокирована близостью к своему фюреру такой «незначительной по умственным данным» женщины, поглощенной, по словам Рейч, уходом за собой, упорно твердившей, что нужно убить всех «неблагодарных свиней», покинувших бункер, «неспособных покончить с собой»; в присутствии Гитлера — молчаливой, услужливой: «Она всячески заботилась о его удобствах».
До сих пор о существовании Евы Браун не было известно. Ни жена, ни признанная любовница, всегда остававшаяся в тени, вдали, она вдруг решительно и неожиданно, переступив заведенный порядок, демонстративно явилась в подземелье в середине апреля. Как полагают, не только для того, чтобы разделить с ним суровые дни, но и чтобы достичь недосягаемого, мучительно заветного — воплотиться в жену фюрера.
Но пока не было еще решения Гитлера о самоубийстве, не было речи и о женитьбе. И лишь когда окончательно решение покончить с собой им принято, поспешно затевается оформление брака, свадебный вечер. Возможно, это было условием Евы Браун, согласившейся умереть вместе с ним. К своей цели — стать женой фюрера — Ева Браун пришла ценой жизни.
Гитлер, католик по рождению, преследовавший церковь, чтобы бог не мешал ему возвыситься и стать самому наравне с богом, едва ли теперь мог вспомнить, что он грешил, живя с женщиной вне брака. Скорее, понадобилось пристойнее выглядеть перед историей, раз уж стали явными эти тщательно скрываемые отношения. Это проглядывает в его «личном завещании». Гитлер начинает с объяснения: он «считал, что не может взять на себя такую ответственность, как женитьба, но теперь перед смертью я решил сделать своей женой женщину, которая… разделит мою судьбу». За этими словами — вознаграждение Евы Браун за готовность умереть с ним. Ведь вдвоем не так жутко. И наконец, мистику и невропату, в экзальтации свадебной обрядности ему легче было сжать зубами ампулу цианистого калия.
Когда рассказали Ганне Рейч о свадьбе, она, за несколько часов до того покинувшая убежище, не поверила, что это могло произойти. Она сказала:
«Условия в бункере в последние дни сделали бы такую церемонию смешной».
Но она состоялась. Гитлер совершал еще один «исторический шаг».
За стенами имперской канцелярии бились немецкие солдаты. Рядом, на Потсдамской площади, в подземных станциях метро, изнемогали раненые, у них не было ни воды, ни пищи.
Гитлер бросил на пихельсдорфские мосты свой последний резерв — подростков из гитлерюгенд.
Немецкие подростки были посланы оборонять имперскую канцелярию. Это бессовестное злодеяние тех дней.
«Друг детей», как славила пропаганда фюрера, кидал их в бессмысленное сражение, лишая нацию будущего. Но он не желал никакого будущего для Германии. Он заявил: в случае поражения немцы не заслуживают того, чтобы жить.
«Парни устали и не в силах больше участвовать в боях», —
читаю в донесении на имя Бормана от 22 апреля.
В тот же день в другом донесении сообщается о том, что рейхсфюрер гитлеровской молодежи Аксман со своими ближайшими сотрудниками собирается перебраться в дом 63–64 по Вильгельмштрассе.
«Для усиления обороны дома он намерен расположить там 40–50 Hitlerjungen. Рейхсфюрер молодежи просит согласия рейхсляйтера[40] для проведения своего плана».
И получает на это согласие.
Округ Шарлоттенбург — Шпандау, донося 26 апреля об отходе солдат под натиском советских частей, добавляет:
«Отряд гитлерюгенд должен был удерживать мост, но это ему оказалось не под силу».
Геббельс все в том же «Берлинском листке» 27 апреля подхлестывал молодежь:
«Рейхсфюрер Аксман награжден вчера золотым крестом… Вчера вечером фюрер в своей Главной квартире вручил Аксману знак отличия со словами: «Без вашей молодежи невозможно было бы вообще продолжать борьбу не только здесь, в Берлине, но и по всей Германии». Аксман ответил на это: «Это Ваша молодежь, мой фюрер!»
Обманутые юноши, они, быть может, верили, что защищают Германию. И гибли. А здесь справляли свадьбу. Или, скорее, поминки. Смерть сидела за столом. Невеста была в черном.
Дрожали стены бункера от прямых попаданий артиллерии. Здесь, в склепе, было безнадежно жутко, — описывает эти часы Раттенхубер в своей рукописи.
«Каждый был занят своим делом, своими переживаниями, поисками выхода для себя. Некоторые, отчаявшись, уже не искали спасения, а, сбившись в угол и не глядя ни на кого, ждали неизбежного конца или же, наоборот, шли в буфет и заливали свое горе коньяком и вином из подвалов фюрера».
Эсэсовская охрана медленно передвигалась вокруг имперской канцелярии. В саду нечем было дышать от гари и дыма.
Берлин горел. Рушились дома, взрывались снаряды. Уже доносилась сюда ружейная перестрелка.
В коридорах убежища стонали раненые, другого укрытия поблизости не было.
В такой обстановке, в ночь на 29 апреля, состоялась брачная церемония. Формальностями, установленными гитлеровским режимом, на этот раз пренебрегли. Жених и невеста не предъявили, как это полагалось, документов, удостоверяющих их арийское происхождение, их пригодность к браку, их несудимость, политическую благонадежность и полицейское свидетельство о поведении сторон. В брачном свидетельстве сказано, что они просят учесть военную обстановку и чрезвычайные обстоятельства, при которых они вступают в брак, и принять на веру их устные заявления, а также сделать им послабление в отношении сроков, нужных обычно для узаконения этого акта. Вызванный Геббельсом чиновник, оформлявший брак, записал, что их просьба удовлетворена, и предложил им лишь заверить подписями, что они принадлежат к высшей расе и не страдают наследственными болезнями.
