Макарьев до войны служил в кавалерии, понимал в лошадях и любил их.

— Ты много о себе мнишь, — сказал Ларин, нащупывая стремя ногой. — Десять лет назад тебе доверяли чистить лошадей, а ты до сих пор мнишь о себе как о лихом наезднике. — Он засмеялся и тронул лошадь.

Макарьев не понял шутки.

— Нет, — сказал он, — я был парторгом эскадрона. Тогда парторги были освобожденные. Но я изучал конное дело. Ты не знаешь кавалеристов. Если только политика, в два счета засмеют.

«Засмеют и артиллеристы, да еще как», — подумал Ларин. Он вспомнил, как Макарьев впервые пришел в полк. Батя, любивший пошутить над «приписниками», спросил:

— Разницу между пушкой и гаубицей представляете?

— Разрешите доложить?

Батя кивнул головой, и Макарьев отвечал точно и по всем правилам устава.

— Ну, ну… молодец, — сказал Батя.

В тот же день Макарьев попросил у Ларина «Правила стрельбы», работал самостоятельно, делая записи в большой кожаной тетради. Через месяц (было это уже под Невской Дубровкой) попросил:

— Дайте задачу на сострел веера.

Ларин выбрал задачу полегче. Макарьев взглянул и, не поднимая глаз, сказал:

— Можно и посложнее.

Занимался Макарьев и огневой службой. На замечание Ларина, что отдых — вещь полезная, нельзя себя сна лишать, Макарьев отвечал:

— С коммунистов-то я спрашиваю, а себя пожалею?

Больше Ларин с ним об отдыхе не разговаривал.

Ночь была темная. Лошади шли не быстро. Проехало несколько машин, обдав Ларина и Макарьева холодной грязью.

— Из штаба фронта, — сказал Ларин. — Начальство…

Свернули на узкую тропочку и сразу же услышали окрик:

— Стой! Кто идет?

— Командир дивизиона, — сказал Ларин. — А ну-ка, друг, подержи лошадь, я слезу.

— Прави́льный первого орудия Рудаков, — отрапортовал боец.

— Зови командира взвода, — приказал Макарьев и соскочил с лошади. Ларин услышал, как Витязь захрустел сахаром.

Осмотрели маскировку орудий. Ларин похвалил Новикова. Похвалил и вновь построенную землянку.

— Это все бойцы, — говорил Новиков. — Замечательные люди. Не боятся работы. Любят работу.

— Так, так… — соглашался Ларин.

Несмотря на то что Николай искренне хвалил своих людей, Ларин уловил в его голосе чужие нотки. Кому-то Николай подражал, рассказывая о «своих замечательных людях». А может быть, и не подражал, а просто слышал, что опытный офицер в присутствии начальства всегда хвалит своих бойцов. И Ларин мысленно улыбнулся: так не шла эта солидность к молодому приветливому лицу Николая.

Вошел Вашугин, попросил у Ларина разрешения обратиться к товарищу младшему лейтенанту и что-то сказал Новикову. Ларин видел, как на лице Николая появилось выражение страдания. Он видел также, что Николай борется с этим выражением, вероятно не желая показать перед Лариным свое чувство.

— Что у вас там случилось? — спросил Ларин.

Вашугин незаметно вышел из землянки. Новиков молчал.

— Для чего приходил Вашугин?

— Спрашивал, нет ли где куска материи, — ответил Новиков, но было видно, что ему очень не хочется отвечать на вопросы Ларина.

— Для чего материя? Что за загадки?

— Товарищ капитан, разрешите, я доложу вам. Это не имеет отношения к службе. У заряжающего первого орудия Родионова снарядом убило семью в Ленинграде. Он вчера получил письмо… Жена и дочь…

— И вы мне только сейчас об этом докладываете? — спросил Ларин. — Почему же вы раньше не доложили?

— Товарищ капитан… Это ужасное несчастье, но я не знал…

— Ну… Доканчивайте. Ну же! — сказал Ларин, едва сдерживая себя.

— Я не знал, что следует доложить, — сказал Новиков, со страхом глядя на Ларина. — На утро назначено учение…

— Макарьев, — громко позвал Ларин, открыв дверь.

Вошел Макарьев, и Ларин заговорил быстро, комкая слова от все возраставшего негодования.

— Вот, товарищ Макарьев, полюбуйтесь на товарища младшего лейтенанта. У него в орудийном расчете несчастье, а он с улыбочкой встречает командира дивизиона.

Новиков молчал. Он и должен был молчать, так как говорил командир дивизиона, но сейчас это еще больше раздражало Ларина.

— Здесь армия, молодой человек! — крикнул Ларин. — И вы обязаны, понимаете, обязаны делать то, что положено офицеру. Тут все ваши благие намерения к чертям! Исполнять надо. Нет, ты понимаешь, — обратился он к Макарьеву, — для него это несчастье «не имеет никакого отношения к его службе».

— Все дело в том, — сказал Макарьев, спокойно обращаясь к Новикову, — что вы отнеслись к этому несчастью, как к совершенно обычному в условиях Ленинграда. Действительно, в Ленинграде ежедневно гибнут люди. Но разве можно притерпеться к этому нам, военным? Да к тому же погибла семья вашего подчиненного. Вы об этом подумали?

— Нет, чего там, — сказал Ларин, махнув рукой. — Я наложу строгое взыскание. Явитесь к командиру батареи. — И он быстро вышел из землянки. Макарьев за ним.

— Я еще здесь побуду, — сказал Ларин. — А потом проеду по другим батареям. А ты сообщи командиру полка и замполиту.

Макарьев быстро прыгнул в седло и исчез в темноте.

— Где ваш расчет обретается? — спросил Ларин Вашугина. — Ну-ка покажите.

Они вошли в землянку, освещенную сильным карбидным фонарем. Ларин сразу же заметил бойца, ради которого он и остался на батарее. Родионов сидел на нарах и что-то писал. По тому, как другие бойцы вели себя, то есть разговаривали негромко, стараясь не мешать пишущему, Ларин понял, что это и есть Родионов. Ларин поздоровался с ним и Родионов сказал:

— Матери пишу, товарищ капитан. В Калининскую область. Не моя мать, жены, — добавил он. — Вот написал, — он взял письмо и прочел вслух: — «Извещает ваш зять Яков Иванович Родионов, что ваша дочь Мария и внучка Лида погибли в городе Ленинграде, о чем сегодня получил известие». Не знаю, товарищ капитан, что еще написать?

«У него шок, — подумал Ларин. — Он еще не понимает, что случилось».

— Может быть, хотите съездить в Ленинград? — спросил он Родионова. — Я немедленно свяжусь с командиром полка и все устрою.

— Нет, не хочу, — сказал Родионов твердо. — Я и похоронить-то их как следует не могу. Мне соседка написала: ничего от них не осталось. У нас окна на двор, товарищ капитан, а он со двора влетел и разорвался. Нет, я лучше здесь буду. На службе легче. Вам спасибо, товарищ капитан. Вы все оставили, ко мне пришли. Я как письмо получил, так от меня младший лейтенант Новиков не отходит. Вот вы приехали, он вас встречать побежал, а то все около меня сидит, кормить меня принимался, как малого ребенка. Это, я вижу, все от сочувствия. У него, товарищ капитан, в Ленинграде своя семья: мать и сестренка. И они тоже каждый миг пострадать могут.

— Душу рвет, — сказал кто-то из дальнего угла.

— Я вот что хотел спросить, — продолжал Родионов все тем же размеренным тоном, — когда, товарищ капитан, воевать будем?

(Какое было бы счастье ответить Родионову: «Вот за тем оврагом фашисты. Пленных не брать».)

— Воевать мы будем скоро, — сказал Ларин. — Я не командующий фронтом и не могу объявить день. Но на этот раз мы немцев прогоним.

— Третий год пошел, все говорят — прогоним, а отогнать не можем, — сказал все тот же голос из темного угла.

Ларин хотел ответить, но Родионов перебил:

— Нет, сейчас сделаем. Я это здесь чувствую. — Он постучал кулаком по груди, и это было его первое и последнее движение за весь разговор. — Надо сделать. — Он помолчал немного. — Надо сделать квит.

Дверь в землянку отворилась, вошел Новиков. В руках у него был кусок красной материи.

— Заходите, товарищ младший лейтенант, — сказал Родионов. — Правду вам скажу, мне с вами полегче будет.

Ларин взглянул на Новикова. Тот стоял в нерешительности. Его лицо было исполнено такого желания помочь Родионову, что Ларин, забыв о своем возмущении, спросил:

— Что это вы, товарищ Новиков, в руках держите?

— А мы на этой материи лозунг напишем, — вместо Новикова ответил Вашугин.