Ларин поморщился.
— Ну вот что, Николай, запомните, что я вам скажу. Вы офицер, учи́тесь командовать, пока не поздно. В бою будет поздно. Вы, может быть, сейчас думаете, что вот, мол, поехал рацеи читать. Но я вам приказываю запомнить то, что я говорю.
— Товарищ капитан. — Николай встал в положение «смирно». — Разрешите… Вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать, что если бы вы меня… если бы в бою…
Ларин снова поморщился.
— С вами капитан Макарьев, кажется, беседовал?
— Так точно, беседовал.
— Чем наш полк знаменит?
— Пулково, Колпино, Невская Дубровка…
— Ну, это правильно, конечно, — перебил его Ларин. — Это, конечно, верно, — сказал он как можно мягче. — Но мне не об этом хотелось сказать… Полк наш знаменит боевой учебой. И вам, молодому офицеру, это надо сейчас бойцам разъяснять. Перед тем как прорвать линию Маннергейма, мы полтора месяца в Бобошино учились. И в мирное время, и перед тем как Неву форсировать, и в Кириках, и сейчас на болотах… И ваше дело не снаряды подносить, а командовать. Случится несчастье в бою, будете и снаряды подносить, и заряжать, и наводить, но ваше дело не допустить такого несчастия. Подполковник Смоляр… он… — Ларин оборвал себя: что бы он ни сказал о погибшем командире полка, все равно его слова не могли бы выразить самое главное — тревогу за полк без Смоляра.
— Я о подполковнике Смоляре слышал, — сказал Новиков. — Я… Я хочу быть похожим на него и… и на вас.
— Послушайте меня, Николай, — сказал Ларин, взяв его за руку: — Времени мало, очень мало, получим приказ — и все тут. Работайте с людьми. А ну-ка давайте команду «К орудию!»
Но стрелять не пришлось. Прибежал запыхавшийся ординарец Ларина.
— Товарищ капитан, командир полка вызывает.
Наскоро попрощались. Богданов тоже вскочил, кивнул Вашугину: «Бывай здоров, орел!» — и пошел вместе с Лариным и его ординарцем.
— Развлекся, старшина? — спросил Ларин.
— Для души полезно посмотреть, как люди живут, — ответил Богданов рассудительно.
— Ну и как же живут?
— Да ничего… Вашугин их здесь держит… Такое про операцию заливает, прямо страх. Я говорю: «Мы думали, ты молчальник великий», а он: «Это я им для бодрости». Прави́льный, так тот прямо трясется. Таких чертей наговорил, — Богданов усмехнулся, — он и командира взвода разжег.
— Это как?
— А очень просто, — Богданов снова усмехнулся. — Видит, что командир взвода молоденький, только что с курсов, он и давай разжигать. Ну ясно, тот и говорит: умрем!
— Так и говорит?
— Ну, может, и не так, я разве слышал? — сказал Богданов недовольно. — Ну, в общем-то, вы товарищ капитан, любого образумите. Пока вы его там утюжили, я две трубочки выкурить успел.
— Что ты врешь? — удивился Ларин.
— Батина привычка, — сказал Богданов спокойно. — Зайдет вот этак в земляночку и выутюжит. Каков-то новый будет? — сказал Богданов и вздохнул.
— Командир полка? Плохого к нам не пришлют. Это ты, Богданов, запомни. Подполковник Макеев — боевой командир. Он под Сталинградом дрался.
— Слышал я, что под Сталинградом. Но только к нашему Ленинградскому фронту привыкать надо. Здесь, товарищ капитан, терпение требуется.
— Терпение, терпение! — крикнул Ларин. — Как будто я не знаю!
— Вы-то знаете, — ответил Богданов примирительно.
В штабе полка, маленьком белом домике, с внутренней стороны которого еще сохранилась вывеска «Сельпо», Ларина встретил Макарьев. Хрусталев и Петунин и их заместители по политчасти тоже уже были здесь. В маленькую приемную вошел начальник штаба полка по фамилии Невадзе, прозванный за свой веселый нрав «Неунывадзе».
— Прошу, товарищи, — сказал он хмуро.
Ларин был настолько взволнован, что какое-то время не мог, как следовало, разглядеть командира полка. Наконец он сумел взять себя в руки и внимательно взглянул на человека, который теперь вместо Смоляра командовал им.
Это был высокий человек, с лицом, несколько вытянутым и сплошь покрытым морщинами, глубокими, как шрамы. Лицо в шрамах было сурово. Тем удивительнее был взгляд, настолько спокойный, что казался мягким. И голос звучал спокойно и мягко («вежливо», — вспомнил Ларин слова своего ординарца).
— Командир дивизии хотел познакомить меня с офицерами вверенного мне полка, — сказал Макеев, — но он нездоров, и я доложил, что сам проведу первое знакомство. (Вероятно, по привычке, он постукивал костяшками пальцев по столу, словно отбивая одному ему ведомый такт). Полагаю, что наше личное знакомство успешнее всего будет осуществлено, если мы сразу же займемся делами практическими. Как известно, полк вышел из боя и должен приступить к планомерной боевой учебе. Попрошу кратко изложить положение дел по каждому дивизиону в отдельности.
Ларин встал.
— Первый дивизион готов к выполнению любой возложенной на него задачи, — сказал он и сразу же сел.
Петунин, как всегда, по деловому доложил, в чем сейчас нуждается его дивизион. До сих пор не отремонтировано орудие в седьмой батарее, не хватает проволоки для связи, недостаточно топографических карт, некомплект штата.
Ларин думал о том, что поступил глупо, очень глупо — надо было заставить себя разобраться в мыслях, а он растерялся, растерялся потому, что им командовал не Батя, а подполковник Макеев, и он не привык к его взгляду, к его голосу. «И никогда не привыкну», — решил Ларин, слушая Петунина, который говорил о том, что в ОВС не хватает белья и он просит… («Зачем он об этом докладывает? Что он говорит? — подумал Ларин. — Какое мнение о нас составит Макеев?»)
Петунин вынул из планшета блокнот и стал читать, чего ему не хватает по отделу вещевого снабжения. Хрусталев едва заметно улыбнулся, негромко сказал Ларину:
— Петунин в своем репертуаре.
Наконец Петунин кончил, и слово было предоставлено Хрусталеву.
— Разрешите откровенно? — спросил он командира полка.
— Разумеется, — ответил Макеев вежливо.
— В моем дивизионе беспорядок. Впрочем, как и во всем полку. В результате потерь, а, как известно, потери значительные, — Хрусталев сделал паузу, — в результате потерь от старого состава полка остались крохи, но эти крохи возомнили себя белой костью, а все новые люди, так сказать «пришлые», — кость черная. Позиция ложная. Лично я — ветеран полка, но для меня главное — это боевые качества человека вне зависимости, на каком фронте он проявил их. Для других же… — Хрусталев снова сделал паузу, — для других же дороже пусть поблекшие, но местные лавры…
И Хрусталев принялся развивать эту мысль. Командир полка слушал его внимательно. «Любому влезет в душу», — думал Ларин, глядя то на бледное, чуть припухшее лицо Хрусталева, то на глубокие морщины Макеева, похожие на суровые шрамы. Все сидели тесно. По одну сторону Ларина держал речь Хрусталев и, жестикулируя, все время касался Ларина, по другую сторону сидел заместитель Хрусталева — Васильев, маленький и черный, похожий на полевую мышь. Ларину казалось, что он слышит, как бьется его маленькое, но сильное сердце.
— Ползут слухи о решительной операции, — продолжал Хрусталев. — Я подчеркиваю — решительной. Какая операция, где, когда, конечно, никто этого не знает, но операция, которая окончательно снимет осаду с Ленинграда. На мой взгляд, вредные слухи в условиях Ленинградского фронта. Что же касается моего заместителя по политической части, то он не только не борется с этими слухами, но и поддерживает их в разговорах с офицерами и с рядовыми бойцами. Я говорю об этом ему в лицо, иначе я не привык. Мой дивизион, — снова пауза, — нуждается в решительной перетряске. Момент чрезвычайно важный, и, только отсекая негодное, мы сплотим полк.
— Это все? — спросил Макеев.
— Так точно, товарищ подполковник.
— Хорошо, — сказал Макеев, не повышая тона. — Подведем итоги. Командир первого дивизиона капитан Ларин заверяет, что его дивизион готов к выполнению любого боевого задания. («Так мне и надо, — думал Ларин, ненавидя себя, — при первой же встрече осрамился»). Сказано коротко, товарищ Ларин, но внушительно, по-военному. Верю вам. («Что это? Почему он хвалит меня?» — мелькнуло у Ларина). Ваши замечания, товарищ Петунин, я учту. Мы воевали и с меньшим количеством орудий и без достаточного количества топографических карт. И с бельем бывал недостаток. («Сейчас он улыбнется», — подумал Ларин. Но Макеев не улыбнулся.) Но сейчас все это есть. Все это Ленинград уже дает нам, и мы свое получим (рука отбила такт).
