Фрол Иванович встал, я тоже. Мы вместе подошли к тополю. Старик дотронулся до тонкой, гибкой ветки… Никогда я не думал, что эти жилистые руки, эти грубые старческие пальцы могут быть такими ласковыми.
— Ему восемь лет, — сказал Фрол Иванович, — он начался, когда Алеши не стало…
Я понял Томилина, но промолчал; я не люблю суеверий, а старик, видимо, был под влиянием сильного, но чуждого мне чувства.
Пронесся ветерок, на шляхе зашумели деревья, им негромко ответил томилинский тополь. Фрол Иванович отпустил ветку.
Прошел год, и я почти забыл эту встречу. Новый случай заставил меня вспомнить о Томилине.
Это было во время моего отпуска. Я ехал на Черноморское побережье. В Новинске была пересадка, и там я случайно познакомился с одним местным учителем, Павлом Николаевичем Шестаковым.
Шестаков воевал в тех же местах, где и я — под Пулковом, но значительно позднее меня и дольше — весь 1942 год. Гитлеровцы не в силах были продвинуть линию фронта, и она, как и раньше, проходила у самого подножия горы, через бывший Пулковский питомник. Так же, как и я, Павел Николаевич совершил путешествие через Ладожское озеро, но уже зимой, по ледяной дороге. Он был ранен тяжело, с полгода лежал в Новинском госпитале и, что называется, чудом выжил.
— Уже и она перестала надеяться, — сказал Павел Николаевич, показав на жену.
Анастасия Павловна нахмурилась:
— Что было, то прошло… Зря себя воспоминаниями тревожишь, не бережешь здоровье. — И она вышла из комнаты.
Павел Николаевич тоже нахмурился. Я подошел к окну и стал смотреть на просторный и зеленый школьный двор.
— Нравится? — спросил меня Шестаков. — Это все наши юннаты стараются. И деревья, и цветы — их рук дело. А вот этот тополек посадил мой сын. Вы взгляните, пожалуйста. Ведь это деревце, так сказать, военное. Пулковский тополь…
— Пулковский?..
— Так точно… Над самой нашей землянкой рос тополь, и, когда меня ранило, я попросил — уже меня на носилки положили, — попросил товарищей обломить для меня черенок. И вот очнулся уже в госпитале и вижу: на тумбочке, рядом с моей койкой, стакан с водой, а в нем черенок. Спросил сестру, она говорит: «Черенок из вашего вещевого мешка, выбросить?» — «Что вы, не надо, пусть стоит…» Уже и кожица стала розовой, почки набухли. Нет, думаю, не увидеть мне, как зелень пойдет… А может быть, думаю, все-таки увижу? Хорошо бы дожить. Врачи потом говорили: самовнушение, гипноз и всякое такое… Может быть, конечно… Но вот лопнули почки, зелень появилась… А может быть, я и до корешков доживу?.. Видели вы, как на стебельке твердые пупырышки появляются, а потом, к теплу, белые ниточки, корешки? Очень хотелось мне на них взглянуть. А как-то раз сын меня навещал и говорит: «Папа, а ведь твой черенок пора в землю сажать!» — «И верно, пора. Только смотри, сынок, следи за ним, ухаживай». А он: «Мама, верно, у нашего папки голос потверже стал?..»
— Ну, и что же дальше, дальше что? — спросил я нетерпеливо.
— Ну, а дальше что ж? Поправился я наконец. Для армии не годен… Начал снова учительствовать…
— Вы же мне о тополе не кончили!..
— О тополе? Да вот ведь вырос тополек… Как здесь у нас говорят — укоренился.
Павел Николаевич рассказывал, как он вернулся в школу и как снова стал учить детей, но мои мысли были далеко отсюда. Два тополя, почти ровесники, стояли передо мной. И чем дальше рассказывал Шестаков, тем отчетливее виделась мне та лунная ночь и старик Томилин.
Несколько раз я перебивал Шестакова, возвращая его к военным событиям, но это мне не помогло. Рассказать Павлу Николаевичу о Томилине? Но что же он об этом знает? Все-таки я не выдержал и спросил, не знал ли он на фронте такого человека по фамилии Томилин.
— Что-то не помню, — ответил Павел Николаевич. — За это время имена сильно стерлись в памяти… А что, он тоже воевал под Пулковом?
Я на этот вопрос ничего не мог ответить.
— Да, многое уже стерлось в памяти, — повторил Павел Николаевич. — В то время было не до дневников. Вот кого ясно помню, так это нашего сержанта, Агеева Юру. Агеев моложе меня был лет на десять, а уже солидный опыт имел…
И Павел Николаевич принялся рассказывать об Агееве.
Простились мы с Шестаковым очень тепло и даже обещали писать друг другу…
После этой встречи прошел еще год. Мне довелось быть проездом в Ленинграде, когда я переезжал после демобилизации из армии на новое место службы в Михайловскую МТС. Я прожил неделю в родном городе, встречался с друзьями, бродил по знакомым улицам, любовался Невой, ходил и в театр, и в Эрмитаж и всем не мог вдоволь насытиться. В последний день моей короткой ленинградской недели я решил съездить в Пулково.
Мне не повезло. Погода была отвратительная. Никаких просветов в небе. Вокруг все мутно от мелкого частого дождя. В рейсовом автобусе Ленинград — аэропорт пассажиры, поеживаясь, острили по поводу беспощадного ленинградского климата.
Наконец мы выехали на хорошо знакомое мне шоссе. По этому шоссе осенью сорок первого шли наши танки к линии фронта, в Пулково… Автобус взял вправо, к аэропорту, а мне надо было прямо. Я выскочил, и попутная машина подобрала меня.
На развилке дорог я сошел. Отсюда начинался забор питомника. Ворота были открыты, я прочел надпись: «Питомник управления садов и парков города Ленинграда». Здесь когда-то проходил передний край Ленинградского фронта… Вокруг меня сейчас был лес. Мощные дубы перемешались с новыми посадками, длинно тянулся старый густой боярышник.
Человек, шатающийся здесь без дела, да еще по такой мокроте, быстро привлекает внимание. Ко мне подошел молодой человек в ватнике и черной кепке и спросил, что мне здесь надо. Я объяснил, как мог.
— Ну, прежде всего вам надо посушиться, пойдемте в Управление.
Я не возражал. Молодой человек оказался агрономом, и к тому же весьма толковым. Он подробно мне рассказал о новых посадках. В этом году они особенно велики: свыше миллиона сеянцев, черенков и семян!
Мы дошли до Пулковского ручья.
— Митя! — крикнул агроном через ручей. — Отправили уже машину к Агееву?
Я остановился. Фамилия эта показалась мне очень знакомой. Агеев… Ведь я что-то знал о нем. В памяти возникла уютная квартирка Шестаковых…
— Какой Агеев? — спросил я. — Сержант Агеев?
— Почему сержант? — удивился агроном. — Юрий Александрович Агеев — бывший наш работник, а теперь директор городского парка.
Юрий Агеев… Это, конечно, могло быть случайное совпадение. Молодой агроном очень удивился и даже сдвинул кепку на затылок, когда я вдруг повернул и пообещал заехать на днях. Вскоре я уже был в городе, а еще через полчаса вошел в парк.
— Агеев? — переспросила меня девушка в книжном киоске. — Он на территории, только что проходил. Не знаете его? Ну, как увидите самого высокого и самого худущего, это и будет наш директор.
По этому признаку я и нашел Агеева недалеко от лодочной станции. Длинный брезентовый плащ был ему короток, красные руки торчали из обшлагов.
Неудобно мне было прямо начинать с интересующего меня вопроса, но другого выхода не было. Да, Юрий Александрович Агеев действительно служил на Ленинградском фронте, под Пулковом. Да, в звании сержанта…
— Подождите меня минуту — и я в вашем распоряжении.
Я сказал Агееву, что́ меня к нему привело. Едва я назвал фамилию Новинского учителя, как Агеев перебил меня:
— Шестаков? Помню его, конечно. Чистенький такой, кругленький, покушать «не любил»… Значит, жив? Это хорошо, просто прекрасно! Мы ведь целый год вместе служили. Подумать только — Шестаков!.. Это от него пошло: тополиные черенки…
Часом позднее я уже знал все. Мы пошли с Агеевым в его маленький холодный кабинетик, и там он повторил мне рассказ Шестакова и прибавил, что как раз в то время, когда Шестаков был ранен, пришло новое пополнение. Среди них был один красноармеец, замечательно проявивший себя потом: Томилин Алексей.
— Так вот, — продолжал Агеев, — Алеша видел, как Шестакова укладывали на носилки, и слышал, как тот попросил обломить черенок. Он это запомнил… А в январе сорок четвертого, перед наступлением, Алеша срезал черенок с нашего тополя: приду, говорит, с войны, взгляну на сухую ветку и сразу Пулково вспомню. По его примеру и другие бойцы нарезали себе черенки. И я сам… Меня и комроты спрашивал: ну как, тополиное отделение… не подведете?
