— Расскажи, дочка, как это случилось? — спросил Эзериетис. — Все время ты держалась таким молодцом и вдруг так…

Побледневшая Аустра, кусая губы, уставилась в потолок. Вопрос отца воскресил в памяти тот страшный день. Губы ее дрогнули, горло перехватила спазма. С трудом совладав с собой, она с усилием произнесла:

— Алексис хочет возвратиться на побережье. Я не сумела его отговорить. Мы, вероятно, уедем.

Старик долго сидел у постели больной, не произнося ни слова, затем с тяжелым вздохом поднялся.

— Я поговорю с Алексисом. Ведь он как будто не ребенок.

— Поговори, отец. Только не будь с ним строг. Строгость делает его упрямым. Ты не представляешь, насколько крепко засела эта мысль в его голове.

— Неужели и несчастье не образумило его? — недоумевал Эзериетис. — Тогда он не человек.

Алексис рубил во дворе хворост. Последние дни он избегал людей и ходил, глубоко задумавшись. Несчастье угнетало его, и, несмотря на все, он считал, что иначе поступить не мог: надо же было откровенно поговорить с Аустрой. Конечно, если он мог предвидеть такой трагический оборот, он бы несколько повременил с этим разговором.

— Не зайдешь ли ты на минутку в комнату? — пригласил Эзериетис.

Отложив топор, Алексис повиновался. Он понял, что пришло время поговорить с тестем начистоту, это неизбежно, и предстоящее объяснение его не смущало. Лучше сейчас, чем таиться до последней минуты, — ведь в том, что он собирается делать, нет ничего преступного.

— Ты думаешь уходить отсюда? — спросил Эзериетис, когда Алексис вошел в комнату.

— Если уж вам об этом известно, то скажу откровенно: да, это так, — ответил тот. — Дождусь только выздоровления Аустры, и мы уедем.

— Почему? У тебя имеется какой-нибудь веский довод?

— Не знаю, покажется ли он вам веским. Человек должен сам это пережить, только тогда он поймет.

— Нельзя сказать, чтобы к тебе здесь относились плохо, — продолжал Эзериетис. — Я не возражал против вашей свадьбы, смотрел на тебя благожелательно… Что за внезапная прихоть? Со временем, когда ты освоишь все, что нужно хозяину, я перепишу усадьбу на твое имя. От тебя самого зависит, когда это произойдет.

Алексис понял, что тесть ищет выхода и готов даже на уступки. Но насколько для Эзериетиса важна была эта частичная уступка зятю, обещание ему самого главного — усадьбы, настолько она была безразлична и излишня Алексису.

— Дело не в этом, — тихо проговорил он. — Мне ничего не нужно. Мой дом на море.

Эзериетис начал горячиться:

— Чего ты упорствуешь?

— Вы этого не поймете.

— Я все время считал тебя уравновешенным, умным человеком, который отвечает за свои поступки. Теперь я вижу, что тебе свойственны детские капризы.

— Это не каприз.

— Разве тебе мало той беды, которая случилась из-за твоих причуд? Ты потерял ребенка и чуть было не потерял жену, а я — дочь.

— Вы правы, мои причуды принесли несчастье. Но если я останусь здесь, беда может быть еще больше. — И он повернулся к выходу.

— Погоди, Алекси… — остановил его Эзериетис. — Это твое последнее слово? Ты все-таки уедешь?

— Да.

— А что, если я не отпущу с тобой дочь? — в голосе старика послышалась угроза.

— Вы не имеете права запретить ей следовать за мужем. Она совершеннолетняя, — в голосе Алексиса тоже послышались резкие нотки. — Тогда… тогда я прав был, говоря, что ей не я нужен, а мужчина, который бы жил и работал в Эзериешах.

После этого Эзериетис больше не пытался удерживать зятя.

…Аустра быстро пошла на поправку и спустя неделю уже могла вставать. Пока она была слаба, Алексис ни словом не заикался об отъезде, но, увидев, что она почти здорова, напомнил о своем намерении.

— Как ты полагаешь, недели через две мы сможем отправиться?

Эта бессердечность больно отозвалась в душе Аустры, но она ответила спокойно:

— Может быть, и сможем.

— Тогда я напишу Лаурису, чтобы приехал за нами. У его отца есть лошадь.

— Пиши, если считаешь, что так будет лучше.

Она больше ничего не сказала, но ее безвольное согласие было плохой опорой для Алексиса.

Прошли последние теплые дни, наступила настоящая осень, с холодными ветрами, облачным небом и грязными дорогами. Скот уже больше не гоняли на пастбище, и на полях не виднелось пахарей. И люди и животные держались поближе к жилью. Ожидали первых морозов и новолуния, чтобы, по старому обычаю, начать резать свиней.

В один из вечеров в Эзериеши приехал Лаурис за Алексисом и Аустрой. Этот приезд послужил сигналом к началу решающих событий. Зандава и его жену охватило дорожное настроение. Их сон в ту ночь был тревожным и беспокойным.

Сборы заняли немного времени — все уже было заранее подготовлено. Одежда и мелкие вещи упакованы, мука, крупа, мясо и другие продукты, которые Эзериетис выделил дочери, находились в клети.

Утром Алексис встал раньше всех и вышел посмотреть, какая погода. Моросил мелкий холодный дождь, похожий на густой туман. «Лишь бы выбраться на дорогу, пока дождь не усилился, — забеспокоился Алексис. — А там будь что будет».

Завтрак прошел в полном молчании. Аустра почти не прикоснулась к еде, ее бледное лицо еще носило следы перенесенной болезни, среди красных, обветренных лиц мужчин оно казалось высеченным из мрамора, холодным и бесчувственным. Но Лаурису она показалась еще прекраснее прежнего. И хотя Аустра не проронила ни слова, которое могло бы выдать ее настоящие чувства, он понял, что она несчастлива и очень страдает. Глаза ее, когда она обращалась к Алексису, уже не искрились радостью и нежностью, она ни разу не улыбнулась. У Алексиса был смущенный, виноватый вид.

— Ну, надо приниматься за погрузку вещей на подводы, — заговорил он, когда завтрак окончился. — Хорошо, что ты, Лаурис, догадался взять с собой старые паруса и дождевики. В такую погоду без них пропадешь.

Никто ему не ответил. Надев шапку и не взглянув ни на кого, Зандав вышел.

Продукты и разную домашнюю утварь сложили на подводу Эзериетиса. В телегу Лауриса погрузили легкие узлы с одеждой и ценными вещами, а наверху, на мешке с сеном, устроили удобное сиденье для Аустры. Пока мужчины хлопотали около возов, Аустра оставалась в комнате: ведь все знали, что она едет с неохотой, и теперь начнут следить за каждым ее движением, чтобы потом посудачить. С окаменевшим лицом смотрела она на разбросанные по комнате тюки, постепенно исчезавшие, чтобы больше никогда не возвращаться в эти стены. И еще ожесточеннее становилось ее лицо, когда она смотрела на все остающееся здесь: три больших дерева за домом, строения, поля с многочисленными, исхоженными ею тропинками. Моросил дождь, и над размокшей землей нависла серая пелена. Отчаяние Аустры, словно крот, зарылось в самую глубину ее души и было почти незаметным для постороннего взгляда. Она старалась не думать о происходящем и с тупым равнодушием положилась на волю судьбы. Но это кажущееся равнодушие было лишь победой воли над чувствами. Чего ей стоило это спокойствие и самообладание, знала лишь одна она. И вот, наконец, наступило расставание. Надо было выходить. Запряженные лошади переступали на дворе, все население усадьбы высыпало на крыльцо, стояло у возов.

— Благополучно доехать…

У Эзериетиса задергались усы, и рукопожатие получилось нервным.

— Счастливого пути! На рождество приеду посмотреть, как вы там устроились.

— Это не так уж далеко, — сказал Алексис и, прощаясь с тестем, тихо добавил: — Не обижайтесь. Я хотел по-хорошему. Сделаю все, чтобы Аустре не пришлось пожалеть.

Пока он разговаривал с Эзериетисом, Лаурис помог Аустре взобраться на воз. Опершись одной рукой о плечо Лауриса, другой она держалась за его руку, и это крепкое рукопожатие показалось ему намеком на близость их судеб. Как он желал быть ей такой опорой на всю жизнь! Подводы тронулись. Аустра не оборачивалась до тех пор, пока они не доехали до большака. Там она обернулась к провожающим и помахала рукой. Когда после этого она взглянула на Алексиса, шедшего рядом с первым возом, ее хмурый взгляд был полон упрека. Но взгляд этот заметил только Лаурис. Теперь он начал догадываться, что Аустра уезжала без желания, ее заставил Алексис, и она страдала… одинокая, отчаявшаяся душа.