Лаурис хорошо знал себя и понимал, что трезвость — это единственный способ скрыть от людей свое состояние. Вино развязывало язык и обостряло чувства. Во хмелю притаившаяся боль вспыхнула бы с новой силой, и неизбежно последовало бы то, чего больше всего боялся Лаурис: не выдержав, он заговорил бы и выдал себя. А стоит лишь одному узнать причину его угнетенного состояния, как об этом заговорил бы весь поселок. А там, немного погодя, слухи дошли бы и до Алексиса с Аустрой. Куда ему тогда деваться? Разве посмеет он после этого показаться другу на глаза?

Он ясно сознавал, что ему не на что надеяться; естественный взгляд на вещи, привитый воспитанием и подкрепленный собственным сознанием, не позволял ему даже думать о поступках, чуждых его семейным традициям. С того самого дня, как Аустра стала женой Алексиса, она была навсегда потеряна для Лауриса и он не имел права домогаться ее. Среди простых людей не принято отнимать чужую жену. Возможно, впрочем, что в приступе сильного отчаяния он и не посчитался бы с этим. Но существовала еще одна непреодолимая преграда: Аустра любила мужа, а Лаурис был ей чужд и безразличен. Нелепо было стремиться к недосягаемому, тосковать о несуществующем, гнаться за тенью.

И Лаурис постепенно привык к мысли, что Аустра принадлежит Зандаву и нет такой силы, которая могла бы что-либо изменить в его судьбе. Он искал примирения с жизнью и вновь упорно стал думать о Рудите. Рудите не была миражем, она существовала реально и любила его. Только пожелай он, и с ней могло бы осуществиться все то, что по отношению к Аустре было лишь яркой фантазией. Что порицалось там, здесь становилось желанным, считавшееся ложным и преступным по отношению к Аустре — естественным и законным. Стараясь забыть Аустру и возвышая в мечтах Рудите, он убеждал себя, что любит по-настоящему только Рудите и что она даже лучше Аустры. Ее привязанность и доверчивость вновь внесли в жизнь Лауриса покой и уверенность, и к моменту отъезда Дейниса в Эзериеши он настолько успокоился, что даже без всякой задней мысли послал привет и Алексису и Аустре.

Несколько дней спустя после возвращения Дейниса, в одну из суббот, Лаурис, вытащив лодку на отмель против поселка, отпустил рыбаков по домам. Вечером предстояло разделить недельный заработок. Завернув в кусок старой парусины несколько больших рыбин, Лаурис зашагал через дюны к поселку. Поравнявшись с домом Зандавов, он по привычке замедлил шаги и заглянул в окно, но Рудите, видимо, куда-то ушла. «Зайду вечером, после получки», — решил Лаурис и отправился дальше. Дейнис у себя во дворе тесал киль будущей лодки. Заметив Лауриса — единственного человека, который еще не слышал о подробностях его поездки в Эзериеши, он воткнул топор в чурбан и подошел к калитке.

— Сколько лососей добыл за эту неделю? — спросил Дейнис.

— С полкалы, наверно, наберется, — ответил Лаурис.

— Зайди во двор, потолкуем, — пригласил Дейнис. — Я тебе должен кое-что рассказать.

У Лауриса времени было достаточно, и он, последовав за Дейнисом, сел на скамейку.

— Когда ты приехал?

— В понедельник вечером. Да! Тебе привет от Алексиса и его жены.

— Спасибо. Как они поживают? — осведомился Лаурис.

— Что им делается? Живут как сыр в масле катаются. — Спрятав трубку в карман, чтобы не мешала при разговоре, он начал: — Угодил как раз на пирушку по случаю обмолота. Батюшки мои, что за угощение было выставлено! Целая бочка пива, закололи борова, масло прямо ложками едят. Алексис растолстел, лицо блестит, как блин. Меня встретили, точно родного. Не знали, куда посадить, чем угостить. А после того как я вылечил лошадь от колик, тесть Алексиса и слушать не хотел о моем отъезде.

— Ну, а как Алексис? — спросил Лаурис. И странное дело, им вдруг опять овладело беспокойство, сердце сжалось неизвестно отчего, и он избегал смотреть в глаза Дейнису.

— Что Алексис — живет себе, да и все. Чего ему не хватает? Ест чего только душа пожелает, работает не надрывается, а рядом жена, каких в нашем поселке не сыщешь. Живут душа в душу, смотреть приятно. Теперь уж скоро можно ожидать прибавления семейства. Быть тебе к рождеству крестным отцом! Аустра так и сияет, а Алексис за ней ходит, как за малым ребенком. Для такой жизни стоило жениться. Куда же ты, посиди еще!

Но Лаурису стало невмоготу. Дейнис, видимо, имел способность, сам того не желая, будить в людях замолкшие чувства. В свое время он пробудил в Алексисе тоску по дому, теперь невольно разбередил рану Лауриса. «Быть тебе крестным…» Зачем ему это знать и почему так больно слышать об этом? Побледнев, он прислушивался к тревожным толчкам сердца, лицо его болезненно сморщилось, губы дрожали.

— Мне еще нужно привести в порядок артельные расчеты, — сказал Лаурис. — Сегодня дележка дохода.

О боже! Оказывается, ничего им не забыто и ничто не изменилось. Достаточно случайного напоминания, чтобы с новой силой вспыхнуло прежнее безумие. Как можно желать чего-то другого, пока существует она? Солнце и луна… Длинной зимней ночью можно довольствоваться лунным светом, наслаждаться его холодной спокойной красотой, но за ночью следует день, за зимой — лето, и на земле и на небе господствует солнце. И вот оно вновь появилось!

Он ушел поникший. Пальцы сжимались в кулаки, глаза растерянно блуждали. «Рудит, Рудит, зачем ты встретилась со мной, мы никогда не будем счастливы…»

— Лаури, ты собираешься рыбу наверх нести? — привел его в себя голос матери. — Что с тобой? Или опять нездоровится?

— Да, мать, я, кажется, заболел…

Отдав рыбу, Лаурис поднялся в свою комнатку и заперся на ключ. Отыскав среди бумаг фотографию, он долго смотрел на нее, и во взгляде его светились то нежность, то страсть, а временами в глазах мелькал гневный огонек. Это была фотография Аустры, которую Рудите привезла со свадьбы и вскоре потеряла. Впервые после многих месяцев Лаурис вновь разглядывал ее. Вечером надо было идти к Рудите, она ждала его, ведь он всю неделю провел на море.

Дележка заработанного за неделю обычно заканчивалась выпивкой, предлог для нее всегда находился: если лов был плохим, небольшой кутеж вознаграждал рыбаков за напрасный труд, а после богатого улова считалось вполне естественным позволить себе отпраздновать удачу. Рассчитавшись со всеми и договорившись, что в понедельник утром артель должна собраться у будки на берегу, Лаурис ушел. После недели тяжелого труда приятно было снять с себя отсыревшую одежду и тяжелые рыбацкие сапоги и переодеться в чистую, легкую одежду.

По пути к Зандавам Лаурис размышлял о своей жизни.

Не коренилась ли причина его неудач в пассивности? Он никогда не пытался пробиться вперед: если из-за чего-нибудь возникала борьба, он отступал, не применяя силу, никто так и не знал, на что он способен. Более энергичные брали от жизни самое лучшее, а на его долю доставались лишь остатки. Разве это справедливо? «А если я изменю тактику и из наблюдателя превращусь в нападающего? — думал Лаурис. — Ведь даже в тех случаях, когда все кажется потерянным, остается крупинка надежды. С жизнью следует воевать, и быть не щепкой, плывущей по воле волн, а кораблем-ледоколом, пробивающим путь сквозь льды и торосы, к счастливому берегу. Традиции? Общепризнанный порядок? Это всего лишь намордник для сильнейших, чтобы слабые могли чувствовать себя в безопасности. Безусловно, такая традиция имеет смысл: она уравнивает силы соперников и дает всем равные права на успех. Но нужна ли эта традиция и применима ли она, когда встречаются два равных соперника? И надо ли мне с ней считаться?»

Алексис ни в коем случае не был слабее Лауриса, скорее наоборот. Почему же Лаурис должен надевать намордник и увеличивать преимущества противника? Зачем отступать и отказываться от цели, не попытавшись ничего достичь? В предстоящей борьбе ему нечего больше терять, он может лишь рассчитывать вернуть утраченное.

«Я буду бороться…» — сказал себе Лаурис, но он еще не имел ни малейшего представления о том, как будет происходить эта борьба и какое оружие он применит.