Молодые перебрались в свой новый дом под праздник всех святых. Погода и дорога были словно предназначены для того, чтобы развеять все чрезмерные Юхины упованья; он увидел путь, который будет проделывать в отработочные дни, в его наиболее характерном состоянии. Местами колеса по ступицу увязали в грязи, лошадь дергала изо всех сил, вытягивая шею, и в глазах ее мелькал страх, что ее засосет. Все имущество супругов находилось в телеге. Был тут Юхин шкаф — мечта его жизни на Туориле — и расписанный цветочками сундук Рины, из тех, какие делаются на севере. Была тут кровать — ее остов десять лет пролежал под домом Пирьолы, зато доски были новехонькие и сверкали белизной. За кровать заплатили серебряную марку и в придачу получили еще сноп соломы. Были тут ушат, ведро и подойник, был чугун с ножками, глиняная миска и четыре ложки; таким образом, из утвари кое-что имелось сверх надобности. Все это собиралось с бору по сосенке. Был тут и запас съестного, необходимого для начинающих торпарей: пять фунтов соленой салаки, лисфунт[14] хлеба, полбочки картошки и два фунта соли… За продукты расплачивались деньгами, и денег осталось как раз столько, чтобы расплатиться с возчиком. Таким образом, начало было многообещающим, если учесть, что многие торпари земли финской начинали в гораздо худших условиях и тем не менее добивались успеха. К тому же эта пара явно не испытывала недостатка в воодушевлении, а оно в таких случаях решает все. Затаенное ликование прорывалось в их голосах, когда они без умолку разговаривали с возчиком. В особенности Рина так и сыпала шутками, на которые была горазда в служанках, и гора ее живота отчаянно тряслась, когда она прыгала через глубокие рытвины, поспевая за подводой. Наконец завиделся торп — несколько серых строений под бревенчатыми крышами в унылой лесной глуши. Повозка подъезжала все ближе и ближе, пока не остановилась перед беззащитно открытой дверью. Ну что ж, теперь сгребай свои пожитки — и в дом! Первая оплошка не замедлила сказаться: хотя перед тем Юха и ходил в лес собирать валежник, но как-то «позабыл» принести домой хотя бы вязанку; не на чем было даже сварить кофе возчику. К счастью, поблизости оказалось несколько старых жердей от забора. С неимоверным трудом растопили очаг. Бледный день уже переходил в сумерки.

Когда возчик уехал, вокруг них глухо сомкнулся суровый покой заброшенного жилища. Рина глотала слезы, вспоминая счастливую пору отошедшего девичества. Так вот что сулила ей судьба! Юха осматривался на новом месте и на каждом шагу замечал несметное множество всяких прорех. И всякий раз, вспоминая о том, сколько у них съестного, он невольно вздрагивал. Еды хватит на столько-то, — а дальше что? Ведь среди зимы работы не найдешь даже у крестьян.

Так началась торпарская жизнь супругов, вскоре обозначившаяся во всех своих исконных чертах. Она подчинила их себе внутренне и внешне — это сказывалось в их одежде и в том, как она сидела на них, в выражении их лиц, в бороде Юхи и прическе Рины, в их манере держаться. Еще не наступило рождество, а Рина в отсутствие Юхи уже меняла в деревне хлеб на кофе. Не проходило дня, чтобы супруги не вздорили между собой, а иногда и ссорились; это составляло смысл их жизни, каждый день отмечался этим, но прежде всего — прочной, тягучей монотонностью. Время от времени Юха ходил работать в деревню, и когда возвращался домой с дневным заработком в кармане — что-нибудь около шестнадцати пенни, бывал особенно раздражителен. Ему давали ужинать в том дворе, где он работал, и поэтому ужин дома ему не полагался, хотя он и был голоден. Он пил кофе и ворчал на жену за нерадивость. Рина оправдывалась беременностью и, распустившись с самого начала, такой и осталась. Ибо когда ребенок родился, за ним надо было ухаживать, а когда он подрос, она уже ожидала второго и, следовательно, по-прежнему имела основания быть ленивой и нерасторопной.

На первых порах жизнь как будто раздумывала, куда повести ей эту пару. Она раздумывала так до рождества и затем решила: пусть-ка они встанут на ноги, раз они только начали и воображают, что все у них идет хорошо. Лесоторговля, столь щедро облагодетельствовавшая все сословия финской земли, еще раз пришла на выручку Юхе Тойвола. В ту зиму верстах в четырех от торпа валили лес, и Юха ходил на рубку три месяца подряд. Он пробыл там и тот день, когда Рина, оставшись дома совсем одна, родила своего первенца, нареченного Калле Иоханнесом.

В тот вечер, возвратившись домой, Юха очень испугался и совсем не обратил внимания на то, что ребенок появился на свет до срока. Правда, он оправился от испуга, как только увидел, что все прошло благополучно, но все же у него осталось какое-то странное чувство смятения, причины которого он не понимал. Ему казалось, будто что-то грозное встало перед ним и спросило: «Как будешь жить дальше?» Ведь теперь придется кормить ребенка… При этой мысли Юхой снова овладела острая, мгновенная тоска. Снова вспомнилось о деньгах — они сейчас вроде бы и есть, но их все равно ни на что не хватит.

Короткий зимний день перешел в затяжные сумерки, затем в ночь. В избе Тойволы лежали три человеческих существа, которые безотчетно сторонились друг друга в ту ночь. Ребенок не хотел брать грудь и время от времени начинал кричать.

Тот февральский вечер был одним из тех редких жизненных моментов, когда и на долю самых примитивных натур выпадают глубокие душевные переживания. Жизнь сдержала свое слово и дала супругам Тойвола встать на ноги. Слух о том, что они преуспевают, дошел и до хозяина, хотя сам Юха очень уклончиво и туманно рассказывал ему о том, как идут у него дела. Хозяин уже знал, что на Тойволе есть корова, правда, не своя собственная, а взятая на подержание. Зато лошадь старая кляча, купленная на пасхальной ярмарке, — была своя. Что касается коровы, то за пятнадцать дней отработки хозяин разрешил пасти ее на своей земле, однако выгон для лошади, как утверждал Юха, он снимал в другом месте. Последнее казалось Юрьоле весьма сомнительным, и вот в разгар лета он отправился на торп. Не считаясь со своей больной грудью, он решил сам проверить, как живет-может его новый торпарь.

Хозяин не пошел прямо к жилищу, а, чуть не доходя до ворот усадьбы, свернул налево и вышел на край поля из лесу, в таком месте, где его нелегко было заметить.

— Что за черт! — совсем по-молодому вырвалось у этого старого, страдающего одышкой человека, когда он увидел начинания своего нового торпаря. — Так вот как они тут устроились! Со всеми удобствами!

Не просто негодование, а что-то другое всколыхнуло его старую душу. У него было такое ощущение, словно Юха исподтиха норовил сравняться с ним самим. «Так вот оно что!.. А ну, посмотрим!»

У Юхи было засеяно больше тунланда[15] земли, меж тем как до сих пор речь шла самое большее о пятнадцати капландах.[16] Ячмень тут рос удивительно хорошо, хотя земля долгое время лежала без обработки. Оказывается, Юха обнаружил оставшуюся от старых хозяев перепревшую навозную кучу и вывез ее на поле, а местами добавил свежего конского навозу, перемешанного с соломой. Ну что ж, все это куда ни шло… Но когда хозяин увидел поставленную Юхой изгородь, он не знал, смеяться ему или плакать. Новая, прочная изгородь тянулась через поле, отделяя возделанную землю от пара! Колья, шесты и вицы из ближайшего ельника! А за изгородью преспокойно стояла лошадь и рядом с нею лежала корова. Так вот какой выгон снимал Юха «в другом месте»! Вне себя от негодования, хозяин медленно двинулся по направлению к избе.

В избушке страшно переполошились. Глаза Юхи стали как две серые пуговицы, Рина спешно начала прибираться, хотя хозяин уже вошел во двор. Заметив переполох, он явно смягчился, но все же прочел суровую нотацию, так что Юха и Рина совсем было решили, что им придется оставить торп. Однако хозяин не торопился, и это была добрая примета. В конце концов он уселся на крыльце и, смягчив тон, повел совсем другие речи. Раз у Юхи есть теперь лошадь и, можно сказать, корова, пусть он берет в свои руки всю относящуюся к торпу землю и, к примеру, отрабатывает за это столько-то конных, столько-то бесконных и столько-то пособных дней, сдает в хозяйство столько-то ягод, подойников, ведер и ушатов, а Рина — столько-то льняной пряжи…