День, грозивший кончиться плачевно, обернулся почти праздником. Прежде чем уйти, хозяин зашел в избу и выпил чашку кофе. После его ухода в доме воцарилась торжественная тишина. Юха станет «крепким» торпарем, способным потягаться с иным малосильным самостоятельным хозяйством. Ему и в мысль не пришло прикинуть, во что обойдется предложение хозяина. До того ли было, когда только о том и думал, что тебя вот-вот выставят вон! Теперь остается лишь засучить рукава — и за работу, переставлять изгородь. И правда, был ли вообще смысл лепить ее здесь? Нет, хозяин таки ругался не зря.
Юха стал заправским торпарем; мало-помалу его начали называть Янне.
Летний воскресный день. Янне сидит в одной рубашке во дворе и мечтает о том, как поправить свои дела. Это в нем как болезнь. Он поглядывает на выпирающий наружу, прогнивший угол избы, и его мысль напряженно работает. Теперь уже несомненно, что ему придется до конца дней жить в старой избе. Волосы выпадают, зубы портятся. У него есть жена, дети, и детей еще прибавится. Но плоха эта изба, и нечего даже думать о том, чтобы поставить новую из хозяйского леса. Да и чем бы он заплатил за работу? Ведь тут каждое бревно пришлось бы класть чужими руками. Он не умеет плотничать, и это его самое больное место, можно сказать, тихое несчастье всей его жизни.
А что, если разобрать эту старую развалюху и сложить из тех же бревен новую избу, поменьше? Хозяин не станет возражать, ведь в таком случае не придется трогать лес. Это было бы хоть какое-то улучшение и вместе с тем не испортило бы его отношений с хозяином. «Зимою можно заработать на перевозке бумаги… Хорошо все-таки, что я не продал лошадь, деньги бы разошлись, и я остался бы ни с чем. Конечно, теперь все пойдет на лад, вот только надо немножко поучить свою бабу. Она только и делает, что возится с ребятней, а придешь домой — никакого порядка нет».
Янне встает и отправляется на выгон. В нем проснулись надежды, и его тянет взглянуть на лошадь, на которой он будет возить бумагу. Вон она стоит у изгороди, тощая как скелет, и угрюмо отмахивается от мух. Ее глаза горят злобным блеском, точно она хочет сказать: «На вот, бери меня всю, как есть, осуществляй свою мечту».
Тут лошадь, там избушка, а в ней — многоротая жизнь, изо дня в день идущая своим ходом, плохо ли, хорошо обстоят дела. Ход этот ни оборвать, ни избавиться от него. Когда рождается новый ребенок, жизнь забирает шире, и он, Янне, должен поспевать за ней. Отработки и хозяин и что у него до сих пор нет контракта — это тоже жизнь, совокупность, казалось бы, противоречивых факторов, которые тем не менее увлекают его в каком-то одном направлении.
Рожь поспевает. Собственно говоря, следовало бы приступить к ее уборке уже сейчас, в этот воскресный вечер, потому что завтра и послезавтра у него отработочные дни, но какая-то странная апатия сковывает его. Ничего, постоит и до среды; тогда и можно будет начать, прямо с утра. Всякое дело всегда лучше начинать с утра.
Половина третьего. На северо-востоке небо уже румянится зарей, но до рассвета еще целый час. Приоткрыв рот, громко храпя, спит торпариха Тойвола и парами лежат в избе рожденные ею дети; видны голые ягодицы, руки. На ногах один только Янне. Он осторожно двигается по избе, стараясь не разбудить спящих. Понюхав флягу из-под молока, негромко чертыхается сквозь зубы. Фляга не сполоснута с прошлого разу и противно воняет кислятиной. Янне бросает взгляд на спящую жену. Вчера вечером он опять позабыл сказать ей, чтобы вымыла флягу, а если ей не напомнить, сама в жизнь не догадается. С горькой усмешкой Янне идет наполнять флягу. Воронки нигде не видно, а без нее ничего не получается. Теперь, когда он вышел из избы, можно ругаться вслух. Грязной чашкой из-под кофе он кое-как наполняет флягу.
Затем — положить хлеба в котомку. И на этот раз Янне с неудовольствием замечает, что запас хлеба убывает слишком быстро: хлеб идет куда-то еще, только не в рот. Все течет сквозь пальцы, и ничего с этим не поделаешь, сколько ни ругайся. Она храпит там в избе со своими щенками, эта баба, а ты собирайся тут в усадьбу на жатву. Куда делся серп? Тьфу, пропасть, совсем тупой, придется точить на Юрьоле… Уходя, Янне видит пропавшую воронку возле дома, там, где обычно играют ребятишки, но это уже последняя неприятность за утро. Он идет по мокрой от росы тропе и радуется в душе тому, что сегодня его рабочая снасть не так тяжела, и даже на спящую избушку, исчезающую вдали, он смотрит почти с сочувствием. Приходят грезы; ранний путь на Пирьолу всегда приносит хорошие мысли.
Работа начинается в четыре, на дорогу уходит час. Нужно поторапливаться — ведь надо еще наточить серп. Но, как нарочно, в этот день — первый день жатвы — хозяин прозвонил в колокол на четверть часа раньше обычного, и все уже выходят, когда появляется Янне. Хозяин стоит во дворе с кислой усмешкой на губах.
— Баба его за рубашку держит, что ли, этого Кряпсялю, никогда-то он не выйдет вовремя! — говорит хозяин, кашляет и отворачивается.
Янне бросает котомку на крыльцо и спешит за остальными; серп так и не наточен, и он на ходу пытается подправить его бруском.
Вне сомнения, в торпарской системе Финляндии уже в ту пору были свои недостатки. Янне Тойвола, конечно, не знал ни самого слова «недостаток», ни что оно означает; он лишь тянул свою лямку и злился. В тот день не работали и пяти часов, потому что около десяти утра полил дождь, да такой, что хозяин велел прекратить жатву. «Придете завтра утром, если прояснеет», — сказал он. С недовольными лицами торпари и поденщики забрали узелки с едой и под дождем разбрелись по домам; остаток дня ругались с женами и детьми. И вот гляди же: на следующий день действительно «прояснело». Люди опять шли за много верст с флягами, котомками и серпами и жали всего-навсего четыре часа, потому что опять пошел дождь и так же, как вчера, всем пришлось возвращаться обратно по раскисшим дорогам. Рабочий день в ту пору был пятнадцатичасовой, поэтому за два дня было отработано всего девять часов. В конце недели погода установилась, а рожь у торпарей стояла и осыпалась, потому что они были заняты работой на хозяина. Пришлось приналечь в воскресный день, а причащенье отложить подальше на осень, не считаясь с тем, что к тому времени дороги распустит и идти в село придется по бездорожью.
По-настоящему бездорожье дало себя знать, когда в хозяйстве началась вспашка под зябь. Одно счастье, что в эту пору не надо было вставать до трех, зато он мучился теперь каждый раз, отыскивая во тьме свою гнедую лошадь; с белой было бы куда легче. Если лошадь стояла тихо и колокольчик молчал, ее можно было найти разве что по фырканью. Янне запрягал лошадь — и тут-то оно и начиналось, это бездорожье, по ступицы засасывавшее колеса в грязь. На телеге лежал плуг, оглобли к нему и узелок с едой — громоздкая поклажа, грозившая падением всякий раз, как приходилось перебираться через наиболее трудные участки пути.
Пахотные дни — самые тяжелые, особенно для лошади. Хозяин почти все время на поле; он немало перевидал торпарей на своем веку и знает, что, если хозяина нет на поле, дело на лад не идет. На торпарей глядя, прохлаждаются и его собственные работники. Хозяин похаживает по полю с палкой в руке, похаживает и покашливает от сырости. Остановившись на меже, он смотрит, как Янне Тойвола, сыпля проклятьями, погоняет свою лошадь. Разумеется, все это делается для виду, и когда лошадь, тяжело дыша и подергивая уголками рта, останавливается подле него, он, ни слова не говоря, вытягивает ее палкой. Это оказывает свое действие. Чем ближе к вечеру, тем чаще он пускает в ход палку, и все равно за день Юхина лошадь вспашет гораздо меньше, чем любая из его собственных лошадей. Много крови портили отработочные, особенно конные дни и хозяину и торпарю.
Чтобы как-то облегчить себе утро, некоторые торпари приезжали в именье накануне вечером. Янне Тойвола это не помогало; он попробовал сделать так однажды, когда наутро, в два часа, предстояло идти трепать лен, но вообще не мог заснуть. Тогда он встал в половине первого, со злости перевел стрелки часов на полтора часа вперед и перебудил всех. Велика сила привычки, и он теперь не мог заснуть нигде, кроме как дома, рядом с Риной. Надо сказать, что, несмотря на все тяготы совместной жизни, перебранки и ворчбу, Янне каждый вечер обнимал свою Рину. Он обнимал Рину и трепал ее по плечам, тискал ее и снова трепал — да, да, сущая правда, он проделывал все это и тогда только засыпал. И он больше ни разу не ночевал в имении, а если наутро предстояло мять лен, вставал в час ночи, вскидывал на плечо тяжелую льномялку и в кромешной осенней тьме вышагивал по грязи весь положенный ему путь.
