Юсси ничего не ел с обеда, его одолевали голод и сон, но в компании мальчишек, собравшихся на задворках, он скоро позабыл обо всем на свете. Будучи здесь своим, он чувствовал себя по меньшей мере равным среди них, что доставляло ему какую-то совершенно новую, доселе неизведанную радость. Под гул ночной пирушки на Туориле он семнадцатилетним подростком впервые в жизни испытал чувство независимости и свободы. Пока товарищи возились вокруг, в нем, неизвестно почему, вдруг встрепенулась мысль, что он уже вполне самостоятельный человек. Он прожил на Туориле столько-то лет и испытал то-то и то-то; сейчас тут идет пирушка, но с теми, что бражничают в доме, у него нет ничего общего, а вот с этими, что вертятся рядом с ним, очень много… Какая-то злость, какая-то странная отчаянность переполняли его душу, когда он вместе со всеми выкидывал разные штуки здесь, на заднем дворе. Никогда еще его не видели таким оживленным и разговорчивым.

Время от времени Юсси и Куста заглядывают в работницкую. Они высматривают, нельзя ли подстроить кому-нибудь каверзу, и все же оба вздрагивают, обнаружив на Юссиной кровати спящего господина Конантери. Они подкрадываются поближе, чтобы как следует рассмотреть, каковы они из себя, эти господа, ибо Конантери — настоящий господин, хоть порою на него и накатывает дурь — ведь пропил же он место учителя. Но он будет поученее самого ленсмана, он почти такой же ученый, как пробст. Смотри-ка, он открывает глаза! Ребята выскальзывают из избы и мчатся на спасительные задворки, где уже никого нет. Они сдружились. Карие глаза Кусты Тойвола блестят из-под полей шляпы, и Юсси, которому тоже суждено носить кличку Тойвола, запросто расспрашивает его о разных вещах. В лесу Туорилы скоро начнут прорубать просеки, чтобы зимой можно было возить бревна, и Куста пойдет на лесосеку. Юсси пьянит дух свободы, которым веет от Кусты, он охотно расспрашивал бы еще и еще, у Кусты же одно озорство на уме, так хочется ему еще поднять свой авторитет в глазах друга. Он глядит на колеса экипажей, глаза его широко раскрываются, и он спрашивает:

— Ты знаешь, где гаечный ключ?

— Еще бы.

Когда ключ нашли, Куста принялся свинчивать гайки с осей. Он свинчивал их не до конца, а так, чтобы они чуть держались на кончике оси, и проделывал это лишь с одним колесом повозки, оставляя другое как есть. «Перестань! Что ты делаешь?» — твердил Юсси, глядя на него, но Куста продолжал молча откручивать гайки, и когда открутил последнюю, бросил ключ и был таков.

Юсси стало не по себе. Он понимал, чем может кончиться эта проделка, на него напал страх, и он уже хотел было дать тягу вслед за Кустой. Но потом все-таки разыскал ключ и лихорадочно, то и дело прислушиваясь, принялся закручивать гайки обратно. Он успел кое-как подтянуть большинство из них. Оставалось осмотреть всего два колеса, как вдруг он услышал, что гости уже идут к своим экипажам, и поспешил улизнуть.

Он незаметно пробрался в работницкую. Конантери все еще спал в его постели, и ему пришлось устроиться за печью, на одной из незанятых кроватей для служанок. Он лежал, весь съежившись, и, прислушиваясь к бешеному стуку сердца, ждал, что будет, словно вот-вот должен был раздаться оглушительный взрыв. Но время шло, а ничего не было слышно, кроме тиканья часов да дыхания Конантери, того самого Конантери, который совсем недавно ревел из-за какого-то Нельманни.

Наконец послышались шаги хозяина, дверь открылась, и Юсси услышал его голос:

— Таветти здесь?

Ему никто не отвечает. Где Таветти — это известно лишь самому Таветти. Но хозяин все-таки входит в работницкую и видит Юсси. В безмолвной ярости он грозит ему кулаком и, скрипнув зубами, удаляется, а скорчившийся Юсси все лежит на кровати и чего-то ждет. Мысль о бегстве даже не приходит ему в голову.

Хозяин вернулся через полчаса. Он подошел к Юсси, схватил его за волосы и сбросил на пол. А когда Юсси вцепился ему в руку, произнес:

— Ах так, ты еще и кусаться!

Хозяин готов был реветь от ярости. Этот плачевный инцидент отнюдь не благоприятствовал его сокровенным помыслам, которые в тот вечер все чаще обращались к предстоящим выборам в эдускунту.[11] На повороте под Суорамой у экипажа пробста отлетело колесо, и пробст сильно ушибся. У экипажа церковного старосты колесо отвалилось еще до того, как староста уселся на место, благодаря чему вовремя сообразили осмотреть повозку яхтфохта. Праздничная ночь в миг обернулась самым неприятным будничным утром. И виноват во всем был Юсси, этот мерзкий болван, которого он, Туорила, много лет держал у себя в доме как напоминание о своем былом ничтожестве и чья нелепая фигура каким-то скрытым, невидимым препятствием всегда стояла на его пути — пути зрелого, полного сил мужчины.

Возня, поднятая хозяином и Юсси, разбудила Конантери.

— Постойте, должно быть, я занял кровать мальчика? — пробормотал он благодушным со сна голосом.

— Лежите, Конантери, эта кровать ему больше не понадобится, — сказал хозяин и, выталкивая Юсси за дверь, добавил: — Так-то! Тем же путем, откуда пришел!

Уже рассвело, когда Юсси добрался до Тойволы, одинокой избушки в далекой лесной глуши. Оголенные, торчащие из земли корневища елей саженными плетьми стлались по рыхлому ложу дороги, которую уже припекало ранним солнцем, проглядывавшим сквозь чащу стволов. Теперь Юсси не было так горько, как тогда, прошлым летом, после танцев. Он лишь без конца твердил про себя, мысленно обращаясь к Туориле: «Погоди, я тебе еще покажу… Я тебе покажу». Это поддерживало его в постоянном напряжении, хотя он вовсе не представлял себе, что именно он «покажет» Туориле. От голода и волнения сдавали нервы, на глаза навертывались слезы. А утренний лес, затянутый легким туманом, вызывал в памяти какие-то смутные образы детства.

Юсси достиг такого возраста, когда видевшие его ребенком еще могли бы узнать его сейчас, а видевшие его в последние годы жизни, пожалуй, тоже узнали бы его, предстань он им таким, каким был в то утро. Можно сказать, это были его первые отчетливые шаги навстречу судьбе, ожидавшей его за далью лет.

III. К зрелости

Юсси приняли на Тойволе отнюдь не как долгожданного гостя. В этот ранний час все в доме еще спали, и когда увидели Юсси Туорила, то поначалу решили, что стряслась какая-нибудь беда. Юсси пришлось несколько раз заверить, что никакой беды не стряслось. «Ну так чего ж ты пришел?» — «Так просто», — неловко улыбаясь, отвечал Юсси — и ни слова больше. Мина натянула юбку; наверняка тут что-то не так. Куста ходил вечером на Туорилу — она подозрительно взглянула на сына, который спал в кровати крепким утренним сном. «Что вы там натворили, стервецы?» — спросила она. Их избушка стояла на земле Туорилы, и она опасалась, как бы не вышло с ним неприятностей.

Хозяин, старый, тщедушный мужичонка, лежал в кровати и молча посматривал на них, явно не намереваясь вмешиваться в это дело. Мина терялась в догадках, Юсси вилял и улыбался, но толком ничего не объяснял.

Нескрываемое изумление Мины прямо-таки бесило его. Почему он не может чувствовать себя здесь как дома? Это был бы самый простой выход из положения. Наконец Мина сказала:

— Ну ладно, ложись вот тут, рядом со стариком, откуда б тебя ни принесло. — И принялась одеваться.

Сняв сапоги и куртку, Юсси лег на место, которое только что освободила Мина. И вот он лежал теперь рядом с безмолвным стариком в этой ветхой избушке, где ему случалось бывать и раньше, когда надо было передать какое-нибудь распоряжение хозяина. Только тогда он являлся сюда словно откуда-то свыше — из Туорилы.

После бессонной ночи и стольких бурных потрясений он казался себе каким-то странно чужим, внезапно возникшая зависимость от этого дома была противна и, пожалуй, даже заставляла жалеть о случившемся. Когда он заснул, ему пригрезилась родная Никкиля — совсем как наяву, ничуть не изменившаяся. Это усталый мозг породил иллюзию, чтобы дать себе отдых и хоть на миг облегчить измученную душу от гнета тяжкой действительности последних лет, давившей на нее с того самого утра, когда от крыльца дома Никкиля отъехали груженые санки. Давно это было, очень давно… И вот Юсси крепко спит, как, пожалуй, не спал ни разу за все эти семь лет, и уже ничего не «видит» во сне, хотя где-то глубоко в подсознании горечь настоящего уже отходит в прошлое, и он всем своим существом устремляется навстречу будущему.