Празднично было на душе у Юсси, когда вместе с другими он то вставал, то приникал лбом к пюпитру для молитвенника, вделанному в спинку церковной скамьи. В торжественной атмосфере церкви спало то необъяснимое напряжение, то былое чувство беспомощности, которое сковывало его все эти годы. То, что копилось годами, разрешил один час… Церковь полна людей, которые пришли сюда из дому, чтобы, отстояв службу, разойтись по своим домам и приятно провести воскресный день. Божье слово и пение, широко раскатывающееся по залитой солнцем церкви, точно приближают этих людей к их домам. Даже Кейнонен и тот выглядит здесь удивительно маленьким, словно лишился всей своей власти. Все его прибаутки ничто по сравнению с этим звоном, который раздался, когда служка сменил цифры на черной с позолотой доске и повернул ее к прихожанам. И в этих красных куртках тоже есть что-то кейноненовское, прямо как-то стыдно становится, что ты одет в такую вот куртку. Такое ощущение, словно ты и говорить-то обязан, как Кейнонен…
Вот о чем думал Юсси, пока шла проповедь. Ему вспоминался тот немощный старик, которого они оставили на плоту, вспоминался таким, каким был в тот момент, когда запихивал деньги в кошелек — серебро и бумажки вперемешку. И хотя картина эта никак не вязалась с торжественностью, царившей в церкви, старик этот был Юсси ближе, чем Кейнонен и все остальные сплавщики. Он был из той породы людей, которые пойдут из церкви домой. У кого есть молитвенники и носовые платки.
Проповедь шла долго, и Юсси мог спокойно предаваться иллюзии, будто и он пойдет из церкви домой и сядет за стол, на который подадут кашу и картофельный суп. Ведь человеческое воображение, даже самое неподатливое, нигде не возбуждается так легко, как в церкви во время проповеди. Когда служба кончилась, Юсси очень не хотелось возвращаться на плот. Но возвратиться пришлось, хотя с этого посещения церкви жизнь Юсси обрела новый смысл.
Осенью Кейнонен привел свою артель в родные места Юсси, и не за чем иным, как за тем, чтобы оценить великолепный нетронутый лес его родного гнезда Никкили. В каких только лесах не побывали Юсси и Кейнонен с тех пор, как судьба свела их на далеком хуторе Туорила! Но тут случилось непредвиденное: в одно прекрасное утро Кейнонен не встал. Никто не видел, как он умер, и в смерти его было что-то непостижимое, как и во всей его жизни. Работа в это время подходила к концу, и, когда прибыл новый начальник, артельщики были готовы двинуться дальше, потому, что валить было еще не время. Юсси остался. Он сказал, что дождется здесь начала зимних работ, хотя в глубине души чувствовал, что после всего случившегося уже не возьмет в руки топор. У него не было никакого твердого плана, все вышло само собой, в силу целого ряда причин. Ему было уже двадцать четыре года, но он все еще чувствовал себя мальчиком среди мужчин. За последнее лето к нему все чаще возвращалось то настроение, которое с такой силой охватило его тогда в церкви, и как бы само собой его сбережения стали расти.
Смерть Кейнонена подсказала, что теперь ему следует расстаться с этими людьми. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что он попал на родину; в здешних местах еще жили люди, которых он знал в лицо, хотя и люди эти, и вся местность выглядели теперь совсем иначе, чем до голодных лет. Не было ни папаши Оллила, ни Пеньями, ни старого дома Никкиля, ни хибарки на Свиной горке. Зато была в живых одна старая женщина, которая, возясь с кофейником, взволнованно расспрашивала его о том, как умирала Майя.
Все было чужим, и на первых порах еще сильнее, чем когда он работал на «компанию», сказывалось чувство неуверенности; тратить деньги здесь тоже было как-то досадно. Но он просто не мог, никак не мог уйти вместе с другими. Возможно, это и решило дело, ибо все то, что он увидел на родине, было очень далеко от тех мечтаний о доме, которые нахлынули на него летом в троицын день.
Бывший маленький Юсси Никкиля теперь взрослый батрак на Пирьоле, хозяйстве, расположенном неподалеку от его родной деревни.
Восьмидесятые годы начались.
IV. В полдне жизни
Когда, походив по свету, человек возвращается в свои родные места, он должен собою что-то представлять. Он должен быть хорошо одетым, солидным и с деньгами. Он должен уметь танцевать и развлекать барышень. Если он отвечает всем этим требованиям, значит, он преуспел. Тогда он может стать управляющим хозяйством, жениться на хозяйской дочке, получить хороший торп и под старость лет купить дом с землею; отдавая хозяйству все свои силы и умение, он сможет наконец вылезти из долгов. Все это возможно, и так бывало уже не раз; существующее положение вещей отнюдь не препятствует этому. Но невозможно представить себе, чтобы что-либо подобное произошло с Юхой (в своих родных местах Юсси стал Юхой).
Его родная Никкиля теперь лучший двор деревни, во всяком случае не хуже Оллилы. Там выстроен новый красивый дом, в котором вместе со своей энергичной хозяйкой живет Антто, сын покойного папаши Оллила. Хозяйка родилась в хорошей семье и, как рассказывают, шагу не хотела ступить в прежнюю вонючую избу. Впрочем, в этом не было и надобности: в то время, когда Антто стал хозяином Никкили, люди соглашались работать из одного хлеба; плотники с севера наперебой предлагали свои услуги и буквально дрались за рабочие места. Ибо хлеб у папаши Оллила никогда не переводился; он лишь стоял и приговаривал, наблюдая за стройкой: «Все хорошо, пока есть хлеб и деньги». Еще до осени дом был готов, хлева починены, а обширное дворовое место обнесено крепким каменным забором. К рождеству пожаловала молодая хозяйка. И когда впоследствии вспоминали, как было на Никкиле прежде, всем казалось, будто старый Пеньями и его домочадцы были изгнаны отсюда за что-то постыдное, будто Пеньями совсем не по праву хозяйничал тут. Теперь на Никкиле жили чисто и широко. Нынешняя хозяйка никогда не показывалась батракам в исподнице, как это каждый вечер делала покойница Майя. Старший мальчик учился в народной школе на селе. Оставшийся от Пеньями лес был впервые вырублен и продан. Захудалый хутор Никкиля превратился в одно из сильнейших хозяйств округи.
С ничтожным жизненным багажом пришел Юха в родные края. Само собой разумеется, из него вышел всего-навсего батрак на Пирьоле, небольшом допотопном хозяйстве. Юха был там единственным работником. Кроме него, была еще одна служанка.
Воскресный день. Юха идет к Харьякангас, какой-то инстинкт влечет его туда. Он видит происшедшие в его отсутствие перемены. На ногах у него новые сапоги, в кармане более двадцати марок. Он вспоминает, сколько ему лет, и отмечает про себя, что он уже взрослый. Юсси Никкиля — взрослый. Да, время идет… Увидев обновленный двор Никкили, он думает: «Ты, однако, изменилась, но и я тоже». Старый Пеньями ни разу не вспоминался ему за последние годы, но тут вспомнился, и — странное дело — Юха проникается сочувствием к своему покойному отцу. Он шагает по дороге, ведущей с Никкили на Оллилу, и что-то кичливое, отцовское появляется в его походке, во всем его облике. В душе дрожит злость против нынешних хозяев Никкили и Оллилы. Подумаешь, расселись тут и продают лес, а сами ничего не смыслят в лесном деле! Он-то знает, какие тут прежде были леса — лес Никкили стоял нетронутый, пока принадлежал Пеньями, его отцу. А этот Оллила продает его теперь как свой собственный… У Юхи такой вид, будто он сам только что продал лес Никкили. Неизъяснимое наслаждение доставляет мысль, что в кармане у него такая куча денег. Только по нему-то не видать, сколько у него денег.
Юсси гуляет до позднего вечера и под хмельком пускается в обратный путь. На полдороге между Оллилой и Никкилей ему так и хочется крикнуть: «Эй вы, Оллила, голодранцы!» Пусть знают, что он сын Пеньями Никкиля! Но он не издает ни звука; этот крик звучит лишь в его собственном сознании, догола раздетом водкой, и оно словно следит за ним изнутри, когда он идет вот так по дороге, искренне восхищаясь своим отцом. Оно смотрит и смотрит, и его нельзя прогнать. «Ну да, у Пеньями был лес, но он его потерял. И сколько ни злись, все произошло законным порядком. Ты кичишься тем, что ты сын человека, которому принадлежал этот двор и лес, и что ты, дескать… Эх, да что там!.. Смотри, теперь это совсем другой двор, твой отец словно никогда тут и не жил, это двор Антто Оллила, понятно? Антто, сына покойного папаши Оллила, того самого, с Кокемяки. Вот так, понятно? Ты идешь на Пирьолу, и будешь там ночевать, и помни: в кармане у тебя не больше тридцати марок! Отсюда и танцуй. Смотри, как живут другие на белом свете…»
