— Я смотрю, наших сменщиков ты уже успел уговорить: мол, тебя по ошибке взяли? Да? Эх, парень, уж меня-то не проведешь! Я ходил в контору заводскую. Правильно, приняли Гришина работать. Здорово вы все запутали! Но и мы не лыком шиты, распутали, голубок, все распутали…

— Чего ж вы распутали? — Я притворился равнодушным, но сердчишко екнуло.

— А вот чего: пошли мы с ротмистром на станцию, отозвали жену Павла Булавина, — стало быть, твою тетку…

— Никакая она мне не тетка!

— Да постой, постой! — ласково потрепал меня по плечу Петров. — «Не торопись поперед батьки в пекло». Я говорю — отозвали твою тетку: «Мол, мы у тебя в доме арестовали сейчас Ванюшку Мызгина и он сказал, что ты спрятала несколько тысяч ихних денег. Так что иди показывай, где денежки». Она плакать да причитать. «Как это, — говорит, — родной племяш, а такое на тетку валит! Ничего я про деньги и слыхом не слыхала, хоть режьте!» — Петров басовито рассмеялся. — Так-то, брат Ванюша!

Я от злости стиснул челюсти, аж зубы заболели. Но промолчал. И что я мог сказать? Попался. Теперь не падать духом!

Вечером тетке разрешили свидание со мною: видать, надеялись, что я что-нибудь сболтну. Стражники не спускали с нас глаз. Тетка принесла мне еды и все плакала, вытирая глаза большим пестрым платком. Она шепнула мне, что по всей Аше идут обыски: вроде еще кого ищут…

Только бы не нашли оружия, не взяли товарищей!..

Часу в одиннадцатом вечера снова открылась дверь, и в камеру ввалилась целая толпа: знакомый мне исправник, жандармский ротмистр, какие-то чиновники и чуть ли не взвод полицейских.

— Н-ну-с, волчонок, оказывается, ты и здесь неспокоен! Придется принять профилактические меры. — Что такое «профилактические», я, честно говоря, не знал, но сразу понял, что это какая-нибудь гадость. — Одевайся.

Я натянул свою тужурку.

— Связать ему руки.

Ремнем мне скрутили руки за спиной.

— Чтоб не сбежал, как в Златоусте! — весело пояснил исправник.

— А я думал, мне для удовольствия, — мрачно процедил я.

— А ты не чужд юмора, волчонок, — благодушно засмеялся исправник.

Я больше не стал с ним говорить. Меня вывели из каталажки и, окружив сильным конвоем, повели по улицам. Но что за черт?! Я считал, что поведут па вокзал, чтобы отправить в Уфу, — и время было подходящее, скоро приходил ночной поезд, — но мы шли почему-то совсем в другую сторону. Это меня насторожило и даже испугало. Версты через полторы вышли к железнодорожной линии и двинулись вдоль нее в сторону Миньяра. Не раз бывали случаи, когда жандармы арестованных расстреливали «при попытке к бегству».

Я остановился.

— Не пойду дальше. Хотите стрелять — стреляйте здесь.

Фельдфебель легонько подтолкнул в спину:

— Не дрейфь, парень. Тебя убивать мы не будем. Слишком дорого ты нам стоишь. Потому попадешь на «вешалку», как положено, по закону! Не бойсь, иди! Сейчас поймешь, куды идем. Марш! — скомандовал он стражникам. — А то опоздаем.

Еще верста — и показался семафор. Его длинная рука преграждала путь подходившему пассажирскому поезду.

— Скорей, скорей! — заторопил фельдфебель.

Мы не успели еще подойти, как паровоз, дав длинный гудок, затормозил, окутавшись паром. Состав, лязгая буферами, остановился. Мне помогли забраться на подножку и, словно почетного пассажира, провели в купе первого класса.

Теперь я сообразил, почему путешествие началось таким необыкновенным образом: власти постарались избежать проводов на вокзале. Даже в это время они страшились придавленных террором, но непокоренных пролетариев-революционеров!

…В Уфу прибыли к утру. Меня доставили в полицейский участок и посадили в специально приготовленную камеру. Она была в буквальном смысле слова пуста: там не было ничего, кроме голых нар. Но я страшно устал, бросился на нары и уснул мертвецким сном.

Разбудил меня лязг замка. В камеру вошел молодой франтоватый околоточный надзиратель.

— Прошу вас встать.

— Что, куда поведете?

— Нет…

— Тогда я не встану. Всю ночь ехали, спать вовсе не пришлось. Дайте поспать.

— Я прошу вас встать, — все так же вежливо повторил околоточный. — Сейчас сюда изволит прибыть его превосходительство господин вице-губернатор. Он выразил желание вас видеть.

— А я не выражал такого желания.

Но в этот момент в коридоре раздалась громкая команда «смирно!», затем скороговорка рапорта. Мой околоточный отпрянул к двери и вытянулся с рукой у козырька. В камеру быстрой, уверенной походкой вошел солидный господин в форме статского генерала, за ним человек шесть свиты. Среди них я узнал охранника Ошурку, нашего старого врага. Я, конечно, и не подумал встать.

Вице-губернатор с минуту молча разглядывал меня, а потом удивленно процедил:

— Какой юный! И столько раз бегал?! Ну-с, молодой человек, на сей раз ты попался прочно. Можешь быть в этом уверен. У тебя будет время подумать обо всем и раскаяться… если суд отнесется к тебе мягко. Во многом это зависит от тебя самого.

Ошурко что-то прошептал вице-губернатору на ухо. Тот улыбнулся, кивнул своей прилизанной головой. Потом снова обратился ко мне:

— Есть ли у тебя какие-нибудь просьбы?

— Есть.

— Я тебя слушаю.

— Переведите меня сейчас же в тюрьму, здесь я сидеть не желаю. Не переведете — обязательно убегу.

Посетители удивленно переглянулись.

— Я думал, ты что-нибудь путное станешь просить, — сказал вице-губернатор, отирая рот большим шелковым платком, который даже на расстоянии источал запах крепких духов. — О тюрьме не беспокойся. Отправим. — И «гости» ушли.

Так я и не понял, зачем они пожаловали. Из любопытства, что ли?

После полудня, надев ручные кандалы, меня вывели из камеры и отвезли в тюрьму. Тяжелые ворота со скрипом раскрылись и вновь захлопнулись.

Короткие формальности. Тщательный обыск. Расковав руки, меня водворили во второй одиночный корпус, где содержали самых беспокойных арестантов. Камера номер три надолго стала моей «резиденцией».

Когда я впервые попал в коридор второго одиночного корпуса, меня чуть не стошнило от зловония. В этот коридор выходили двери восьми камер и семи карцеров — тесных каморок с парашей в углу, которую выносили раз в сутки, и несколькими дырками в двери для «вентиляции» и «освещения». Камеры были немногим «комфортабельнее»: койка из толстых березовых обрубков с приколоченными к ним двумя досками, брошенный на доски кусок старой кошмы, серое суконное одеяло и вместо подушки мешок, набитый соломой; столь же «тщательно», как и койка, сработанный столик, на нем ложка и металлическая миска, она же по совместительству кружка для чая; крохотное оконце с двойной решеткой, пробитое на такой высоте, что, даже вскарабкавшись на стол, едва-едва можно было достать кончиками пальцев до внутренних прутьев. В такой камере я просидел более двух лет…

…Шел май 1909 года. Весной сидеть в тюрьме становилось совершенно невыносимо — оживала природа, пели птицы, в камеру пробивались заблудившиеся солнечные лучи, и даже в тюремном дворе зазеленели чахлые травинки. В весеннюю пору тюрьма становилась похожей на решето — все в ней было изрезано и продырявлено смельчаками, пытавшими счастья в побеге.

В одну из майских прогулок у меня как-то особенно болезненно щемило сердце, нестерпимо тянуло в лес, в горы, на волю, к свободным людям, к борьбе. В этот день при мне дежурил пожилой стражник. Старик сидел на березовом обрубке, обняв винтовку, солнечное ласковое тепло его разморило, и он то и дело клевал носом.

В углу, между высокой тюремной стеной и первым одиночным корпусом, виднелась водосточная труба. Она не доставала до земли, нижний ее край был довольно высоко, но уцепиться рукой все же можно.

Ну-ка, рискну!

Затаив дыхание я стал следить за своим стражем. Вот он основательно засопел. Давай!

Я ухватился за трубу, подтянулся. Чтобы достать до края стены, надо было вскарабкаться по трубе выше. Я еще раз подтянулся, уперся в стену ногами и… с грохотом обрушился наземь вместе с трубой.