Каждое утро она крутилась в этой «тяжелой» палате. Сиделка говорила ей с усталой улыбкой: «Спасибо вам, вы мне очень помогаете!» Однажды Катеньку кто-то назвал «барышня-сестра», и потом ее все стали так называть.

— Барышня-сестричка! — Главврач усмехался так же, как в те времена, когда он называл ее «коллегой». — Барышня-сестричка, пусть старшая сестра выдаст вам какой-нибудь передник! — И он недоброжелательно посмотрел на ее траурное платье.

На следующий день Катя получила белое платье в синюю полоску, какие носили служащие в больницах, и большой передник санитарки. Потом больные забывали говорить ей «барышня», и оставалось только «сестра».

Днем, когда она занималась хозяйством дома, она скучала по этому обращению. Вообще она скучала по человеческим голосам, хотя они просили о помощи, просили облегчить страдание и боль. А дома стояла тягостная тишина. Папа сидел, опустив голову, и медленно, очень медленно поворачивал на пальце слишком свободное золотое кольцо. Катенька готовила какую-нибудь еду из тех немногих плохих продуктов, которые еще можно было купить, убирала квартиру и к вечеру снова торопилась в больницу.

— Обождите, не ходите сейчас туда! — остановил ее однажды доктор Янда, когда она уже взялась за ручку двери. Он отвел ее в сторону от длинного зала. — Та девушка… была ваша подруга? — спросил он.

Катенька поняла, что доктор не хотел, чтобы она видела, как у постели под окном ставят ширму. Та хрупкая, прозрачная девушка умерла.

— Нет, нет! — быстро ответила Катенька. — Я же все равно могу… — и хотела идти.

Он остановил ее вопросом:

— Вы медичка, да? И бросили учебу?

Катенька ответила утвердительно, но при этом не могла не подумать: что за странный человек, как прямолинейно он задает вопросы, не считаясь с тем, уместно это или нет. В больнице о нем особых разговоров не было. Одни его любили и ради него готовы были сделать все, другие говорили, что он насмешник и нелюбезный человек. Шушукались о его руке, будто он сам себе ее поранил, чтобы вернуться с фронта домой. «Не буду стрелять в людей!» — будто так и сказал. Но и друзья и недруги сходились на одном: что он замечательный врач. Катенька часто ловила себя на том, что думает о нем, но разговаривала с ним редко: каких-нибудь несколько сухих слов о состоянии маминого здоровья.

А состояние всё ухудшалось. Огонек жизни в глазах угасал, и однажды поставили ширму перед седьмой койкой во втором ряду. Скончалась пани Томсова, скончалась мама.

Многие высказывали Катеньке слова соболезнования, многие пожимали ей руку, а она не могла плакать. Сидела дома напротив папы, смотрела на его слезы — и не могла плакать.

На другой день утром она стояла перед воротами больницы. Паренек из пекарни привез только одну корзину рогаликов. От их теплого запаха у Катеньки кружилась голова. Она вошла в длинный зал. Седьмая койка во втором ряду стояла, как железный скелет. Без тюфяка, без подушек и покрывала. Катенька подала воду старушке жалобщице, поправила постель больной, которая выздоравливала после операции. Стала разносить жестяные тазики для умывания, ставила их на стул и наливала воду, словом, начала обычную повседневную работу. Она даже не заметила, как чьи-то руки оправили постель, на которой еще вчера лежала мама. Только тогда, когда широко распахнулись обе половины широких дверей, когда в них проехала больничная тележка и санитар положил немощное, страдающее тело на седьмую койку во втором ряду, только тогда Катенька расплакалась. Рыдания и слезы обрушились на нее как дикая, неудержимая стихия. Она беспредельно горько плакала по умершей маме, по брату, похороненному в далекой земле, по отцу, утратившему все в жизни, и по неведомой красоте где-то вдали. Она оплакивала себя, свои несбывшиеся мечты, плакала оттого, что идет война и что она так смертельно устала.

Ее отвели в комнату в мансарде, где ночуют младшие сестры. Дважды или трижды у двери замирали шаги, но ей не хотелось ни с кем разговаривать, хотелось побыть одной. В первый раз это были тяжелые, шаркающие шаги утомленной старшей сестры, потом незнакомый быстрый шаг, и, наконец, послышался уверенный стук каблуков. Она угадала, что это был главный врач, но и ему не открыла дверь.

И только когда за окном совсем стемнело, она аккуратно сложила полосатое платье и белый передник, застегнула черный воротничок траурной брошью и неуверенными шагами спустилась по лестнице. Она направилась в длинный зал. Не поднимая глаз, чтобы не смотреть на второй ряд коек, она опустилась на колени перед железным столиком, чтобы забрать оставшиеся после мамы вещи. Взяла в руки фотографию брата. Несколько раз в день приходилось показывать ее маме.

— Почему вы к нам не подойдете, сестричка? — услышала она голос, который столько раз просил ее в чем-нибудь помочь, дать успокаивающее лекарство.

Катенька плотно сжала губы. Не хотела, боялась заговорить.

Едва заметное движение, тихий стон. Это было с той стороны, куда она привыкла постоянно смотреть. Больной на маминой койке требовалась помощь.

Это была уже не мамина койка. На ней лежала светловолосая женщина с синими глазами, полными терпеливого страдания.

Ради нее Катенька забыла обо всем. И о собственной скорби. И о себе самой. Ради нее на другой день она снова стояла на рассвете перед больничными воротами, ради нее снова приходила сюда и в последующие дни.

Работа отнимала у нее все силы. И это было к лучшему — так уставать, что невозможно было думать ни о чем, ни о каких мучениях и страданиях, ни о страшной войне, которая со дня на день приближалась и к этому городку.

Когда вечером Катя засыпала от усталости, она была трогательно похожа на ту девочку-школьницу, которая изводилась, вышивая крестом, и которая вынашивала в себе большие, смелые мечты.

Папа впервые после всех этих скорбных дней робко улыбнулся и что-то сказал о прекрасной работе, которая помогает переносить все беды. С того вечера Катенька стала замечать, что папа иногда поднимает голову от школьных тетрадей, красные чернила засыхают на его пере и он вдохновенно смотрит куда-то вдаль…

— Катенька, ты могла бы вернуться… — вдруг произнес он однажды.

— Нет-нет! Не знаю, папа. Нет, пока еще нет.

Но в тот же день она принесла с чердака свой потрепанный студенческий чемоданчик и разложила книги, которые уже покрылись пылью.

Трудно было вернуться к учебе, сосредоточиться на печатных страницах, когда усталость смыкала глаза. Все вечера она просиживала с книгой на коленях.

В больнице она числилась младшей сестрой, ей были определены регулярные дежурства и назначено небольшое жалованье. Главный врач перестал ей изысканно улыбаться. Она была «сестра Томсова», «сестра Катя», у нее было множество обязанностей, было сестринское форменное платье, которое застегивалось на шее булавкой с крестиком. Безобразная траурная брошь была уложена в коробочку вместе с другими вещами, оставшимися после мамы.

Когда она пробегала через больничные ворота, привратник прикладывал теперь к фуражке только один палец. В длинном сводчатом зале с тремя рядами коек никто уже не помнил, что сестра Катенька раньше ходила сюда навещать только свою маму. Больные сменились, о тех, что знали барышню Томсову, и памяти не осталось. Ее звали от кровати к кровати, она разносила еду, подавала лекарства, смачивала пересохшие губы, услуживала, помогала, утешала. И не переставала улыбаться. За это ее любили. За эту легкую ласковую улыбку. С ней она желала спокойной ночи и взбиралась на стул, чтобы привернуть фитили в лампах. Горел маленький мигающий ночник, и сестра Катя на цыпочках уходила в каморку, залитую ядовитым блеском ацетиленовой лампы. В уголке, предназначенном для отдыха ночных сестер, Катенька усаживалась и раскрывала толстую книгу внутренних болезней. Но не занималась. Она сидела над печатными страницами и размышляла.

Из головы не шли папины слова: «Ты могла бы вернуться!» У Катеньки не хватало мужества. У нее уже не было сил закрыть себе уши и крикнуть: «Пускай грохочут пушки, пусть бушует война — это не должно препятствовать моим экзаменам, исполнению моих мечтаний и замыслов».