— Другими словами, — с усилием проговорил Роджер, — если вы в наши дни хотите получить государственную субсидию и протолкнуть в печать ваши сочинения, вам надлежит быть драматургом из Марокко, или романистом с Барбадоса, или поэтом с Сейшельских островов.

— А лучше всего, — усмехнулся Мэдог, — эпическим поэтом из Карвеная.

Андре, который жадно прислушивался к их разговору, усмехнулся тоже. Роджер, решив его немножко позлить, обратился к нему по-французски, давая понять, что другого языка тот не понимает.

— Et vous, monsieur, — сказал он, — vous vous intéressez á la littérature galloise depuis longtemps?[38]

Андре пожал плечами.

— C’est de la santé[39], — презрительно буркнул он.

— La santé?[40], — не унимался Роджер.

— La fertilisation mutuelle des cultures[41], — сказал Андре. Он изрек это с крайне снисходительным видом, словно пытался втолковать что-то своей глухой бабушке.

Тут Роджер отступился. Может быть, они и правы. Но так или иначе, он не мог отстаивать противоположную точку зрения, ибо было совершенно очевидно, что в ответ его немедленно запишут в разряд диков шарпов или хищников из автобусной компании «Дженерал».

— Ну что ж, желаю удачи, — сказал он, собираясь встать.

— Увидите, что будет! — с тихим ликованием произнес Мэдог. — Я только что договорился арендовать зал ратуши для большого литературного вечера с чтением стихов валлийских, бретонских и корнуэльских поэтов. Будущей весной. Надеюсь, вы еще не покинете нас?

— Бог его знает, — сказал Роджер.

Он сделал знак Марио, чтобы тот налил ему еще, и ретировался со своей кружкой в самый дальний угол, оставив Мэдога и Андре за оживленной беседой. Все жили, все стремились к достижению какой-то своей заветной цели. Фрейлейн Инге пребывала в Марокко (где у мистера Робертсона была контора). Мэдог скоро отбудет в Квебек (по приглашению канадского правительства), Джеральд Туайфорд сейчас, вероятно, выкладывается по телевидению. Даже Дональд Фишер, несомненно, лижет задницу какому-нибудь влиятельному издателю.

И только трое людей стояли особняком среди этой веселой вакханалии: Гэрет, которого уже загнали в угол; Дженни, беспомощно увязшая в своем безлюбом браке; и он сам, неудачник от рождения, обреченный в силу какой-то роковой особенности характера ввязываться в истории, неизбежно приводящие к разочарованию.

Он торопливо и безрадостно допил свое пиво, с каждым глотком терявшее вкус. Вся эта его затея — собачья чушь, идиотизм. Пора убираться отсюда подобру-поздорову, пока он еще не совсем обанкротился со своими идеями. Ежедневно прислушиваясь к разговорам в автобусе, он уже достаточно освоился с валлийским языком, чтобы не заблудиться в дебрях кельтской филологии, и теперь ему нужно поскорее выдернуть здесь колышки, возвратиться в Лондон (у него в самом деле есть там квартира? И она безропотно дожидается его, изнемогая под толстым слоем пыли? При мысли о возвращении туда чувство безнадежности и тоски усилилось.) и как следует засесть за работу в Британском музее. Словом, заняться устройством своих собственных дел для разнообразия. Хороший уютный дом, хорошо оплачиваемая работа, деньги, пенсия — вот, что ему нужно. Ну, и блондинки, если подвернется что-нибудь подходящее. Впрочем, сейчас он слишком устал, слишком омертвел, чтобы разжечь в себе особенный пыл к блондинкам. И быть может, — эта мысль легла на сердце, словно груз свинца, опущенный в трюм корабля, — быть может, его débâcle[42] с Райаннон был его прощальной постыдной данью сексуальной стороне жизни?

Погруженный в эти думы, он сидел в своем углу, с каждой минутой чувствуя все большую горечь и апатию, пока наконец часы у Марио над головой не напомнили ему, что скоро Гэрет будет ждать его на площади. Десятичасовой рейс! Это по крайней мере было нечто реальное, ощутимое.

Роджер медленно поднялся со стула, выбрался из своего угла и направился в мужскую уборную. Освещения во дворе не было, но верхняя часть двери, выходившей на заднее крыльцо, была стеклянная, и сквозь нее поступало достаточно света, чтобы можно было найти дорогу к уборной, где скупые лучи тусклой электрической лампочки давали клиентам возможность не мочиться на собственные башмаки. Покончив с делом, Роджер вышел из уборной и задержался на мгновение, стоя спиной к двери пивной и глядя на молодой месяц над крепостными башнями древней городской стены. Рисунок месяца был так изыскан, так тонко вычерчен в небе, а контуры старых башен так тяжеловесны и темны, что этот контраст мог бы показаться слишком грубым, если бы его не смягчало легкое кружево облаков, пронизанных серебристым светом месяца, да глухой рокот скрытого от глаз моря.

Роджер стоял, глядя вверх, замерев в эстетическом трансе. Он слышал, как за его спиной отворилась дверь и кто-то вышел во двор. Еще один клиент спешил освободиться от пива, которым он накачался в пивной. Ни стук двери, ни полоса света, упавшая во двор, не отвлекли внимания Роджера. Внезапно он почувствовал страшный удар между лопаток и, не успев ничего предпринять для самозащиты, повалился ничком, как сбитая кегля. Лицом вниз — со всей силы прямо лицом вниз, но не на каменные плиты двора, а на угол ящика с пустыми бутылками. Ящик был деревянный, скрепленный по углам проволокой, и Роджер глубоко рассек себе об нее верхнюю губу. Боль ослепила его. Он перекатился на спину, закрыв лицо руками. Он чувствовал боль в колене, но еще сильнее болела губа. Он услышал те же легкие шаги за спиной, и дверь мягко захлопнулась.

Прошло довольно много времени, и Роджер встал на колени, потом поднялся на ноги. Он стоял и глядел на молодой месяц. Все было совершенно так же, как несколько минут назад… и все изменилось.

Дверь пивной снова скрипнула, и во двор вышли двое мужчин. Они беззлобно спорили по-валийски. Один утверждал, что карвенайской городской футбольной команде нужен новый вратарь, другой считал, что вся беда в слабости нападающих. Роджер достал носовой платок и прижал к губе. Потом отнял платок от губы и поглядел на него. Платок потемнел от крови. Он снова прижал его к ране.

На площади Гэрет сидел за баранкой. В автобусе было уже несколько пассажиров, забравшихся сюда пораньше, чтобы поболтать на досуге. Роджер тяжело поднялся по ступенькам и занял свое обычное место по другую сторону от Гэрета, сбоку от капота двигателя.

Носовой платок привлек внимание Гэрета, и он спросил:

— Зубы болят?

— Нет, — не отнимая платка, проворчал Роджер. — Какой-то пьяный налетел на меня сзади, и я упал прямо на ящик с порожняком.

— А кто это был, вы его видели?

— Нет, когда я поднялся на ноги, его уже и след простыл.

— Понятно, — сказал Гэрет. Он отвернулся от Роджера и уставился в ветровое стекло.

Пассажиров стало прибавляться. Обсуждать случившееся было не время. Когда на часах пробило десять и Гэрет отъехал от стоянки, все места в автобусе были заняты. Бурый автобус скрывался, вероятно, в темноте где-нибудь впереди, заглатывая пассажиров с промежуточных остановок, но в десять часов вечера больше всего пассажиров садилось на конечной остановке. Роджер двинулся по проходу, прикрыв рассеченную губу платком; он собирал плату за проезд и бросал деньги в сумку, орудуя одной рукой. При каждом толчке он с трудом удерживался на ногах, так как не мог ни за что ухватиться. Но сумка тяжелела от собранных монет, и Роджер чувствовал, что это победа; хотя и маленькая, а все же победа.

Однако на следующее утро первый рейс в город не принес им ни одного пассажира. Бурый автобус снова возник откуда-то и, словно метлой, прошелся по всем остановкам. Роджер залепил рассеченную губу пластырем. Губа сильно отекла и мешала говорить. Впрочем, говорить-то особенно было не о чем. Дела возвратились в свое прежнее состояние, то есть обстояли как нельзя хуже. Бурый автобус одерживал победу, они оставались за бортом. Вот так.