— А может быть, вы были бы счастливы с ним?

— Может быть, но брак сделал бы все реальным. А так это было нечто иллюзорное, нечто вроде игры. Брак все изменил бы. Я стала бы миссис Филдинг, а он завел бы роман с какой-нибудь другой девушкой из отеля. А быть может, и не завел бы — это не так важно, в конце концов.

— А что же важно?

— Как вам сказать… если бы он стал моим мужем, вся моя жизнь должна была бы сосредоточиться на нем. Все, чем я живу, чем дышу, — все должно было бы вращаться вокруг него. А я не смогла бы к этому приноровиться.

— Но у вас же все было хорошо, — заметил Роджер, осторожно выбирая слова, — пока вы были просто… Пока вы просто встречались.

— Да. Тогда все было как-то иначе. Он ведь не лишил меня невинности. Это случилось раньше, когда я еще работала в банке.

«Где-нибудь в подвале, верно, после полудня, когда вы начинали томиться от безделья, — подумал Роджер. — Или после работы, на груде кредитных бланков».

— Мистер Филдинг откровенно признался мне, что он откладывал по две тысячи фунтов в год лично для себя. Чтобы повеселиться, хорошо провести время. Он много работал, сказал он, тридцать лет трудился, вырастил детей — они уже взрослые, — и теперь у него достаточно денег, чтобы удовлетворять не только свои прихоти, но и чьи-то еще. Тем более что не известно, сколько еще суждено ему прожить. Он страдал язвой желудка — не мог есть помногу. Иногда у него делались ужасные мешки под глазами: мне кажется, сердце у него тоже пошаливало. Я иной раз думала, что будет, если он умрет, когда мы с ним в постели?

— Не сомневаюсь, что он предпочел бы умереть именно так.

— Еще бы. Ну, а как насчет меня?

— Нет такого закона, который запрещал бы вам с ним спать. До этого никому нет дела.

— Расскажите это моему отцу. Он дьякон. Когда я была девчонкой, он каждое воскресенье заставлял меня ходить в церковь, а потом еще в воскресную школу.

— Он и сейчас имеет на вас влияние?

— И сейчас, — сказала она. Ее глаза бродили по потолку, словно прослеживая какой-то узор. — От этого так быстро не освободишься.

«И тем не менее, вот она лежит здесь, в часовне, — думал Роджер, — выпила изрядную порцию джина, и рука мужчины покоится на ее талии». И тут внезапно его осенило: «А может быть, как раз поэтому?»

— Мистер Филдинг брал меня с собой всюду, — сказала Райаннон. Голос ее звучал тихо, монотонно, как у сомнамбулы. — Он постоянно бывал то в Нью-Йорке, то в Чикаго. Я летала с ним туда на лайнерах, и все время была при нем, пока он занимался делами. Он обычно представлял меня как свою секретаршу, и, случалось, я даже помогала ему, приводила в порядок его бумаги. А покончив с делами, мы обычно отдыхали два-три дня во Флориде. Я загорала на солнце в бикини — это в феврале-то! а мои родители считали, что я гощу у своей подружки в Липерпуле.

Внезапно боль, словно взрыв шрапнели, пронзила Роджера. Красный туман застлал ему глаза, и в этом тумане перед ним промелькнуло видение: Райаннон и мистер Филдинг, бредущие с залитого солнцем пляжа к себе в номер, — беспечные, не помышляющие ни о чем, кроме удовольствий. Он перевернулся на спину и закрыл лицо руками.

— Что случилось? — спросила Райаннон.

— Мне невыносимо мучительно об этом думать, — сказал он.

— Не нужно так, — сказала она мягко. И к его удивлению, вдруг наклонилась над ним, отвела его руки от лица и поцеловала в губы.

На какой-то безумный миг земля опрокинулась и пошла крутиться в обратную сторону, закон притяжения был нарушен, все предметы утратили свою реальность, словно перенесенные из другой солнечной системы. Руки Роджера против воли скользнули вдоль бедер Райаннон. Она всей тяжестью лежала на нем, и он чувствовал тепло ее тела сквозь одежду.

— Зачем я это делаю? — пробормотала она и поцеловала его еще раз.

Он лежал безмолвный, онемевший.

Она улыбнулась и сказала:

— И все равно, это ничего не значит.

«Да. Но ведь здесь была часовня прежде, и этого ты еще никогда не совершала, не так ли, — даже ради того, чтобы пойти наперекор своему отцу? Ни разу еще не решилась раздвинуть ноги там, где когда-то возносились молитвы?»

Его руки, лежавшие на ее бедрах, становились требовательнее. Сейчас мы сожжем дотла воспоминания о мистере Филдинге и обо всех мистерах филдингах — тех, что были, есть и будут. Здесь не Майами, но перед огромностью того, что сейчас произойдет, Майами ничтожно. Я возьму тебя здесь, где стоял когда-то орган. Куда падала тень от кафедры проповедника.

Злое монотонное жужжание внезапно нарушило тишину вечера. Вот оно все ближе, ближе, вот застыло на месте, заколебалось, стало затихать, описало круг. Что это — какое-то огромное фантастическое насекомое из фантасмагорий Кафки, какой-то шмель-великан, издающий воинственный клич, прежде чем напасть? Или это его пьяный бред? Или сон? Или он уже мертв?

Тонкое злое жужжание проникло в одно окно, потом в другое, в третье. Оно — что бы это могло быть? — описывало круги над самой крышей. И вдруг Райаннон рассмеялась. Смех сотрясал ее, тонкая талия ее вибрировала под рукой Роджера. Еще мгновение, и она перекатилась на кушетку, выскользнув из его объятий.

— Это же Дилвин! — воскликнула она и снова рассмеялась. — Это его аэроплан!

Ну да, так оно и есть. И все сразу стало на свое место. С ужасающей отчетливостью Роджеру представилась банальность происходящего: он в Лланкрвисе, сейчас воскресный вечер, завтра в 8.15 он должен отправиться в утренний рейс с автобусом, разбитое стекло еще не заделано, в печку надо подбросить угля, его колоссальное возбуждение сгорело дотла, и такие девушки, как Райаннон, не для него, а для разных там мистеров филдингов.

А быть может, намекало жужжание, — для дилвинов? Первая детская влюбленность — у нее в конце концов все козыри на руках.

Лежа на спине и прислушиваясь к резкому сухому жужжанию, все кружившему и кружившему над головой, Роджер вдруг подумал, что это, в сущности, самый прозаический звук на свете. На взгляд, в аэроплане Дилвина было что-то романтическое, когда он, словно чайка, нырял, взмывал вверх, реял… звуки же, которые он издавал, швыряли вас с облаков прямо на землю. И без всякого сомнения, именно этого и добивался Дилвин. Он наблюдал, подкарауливал; он знал, что Райаннон здесь с Роджером, и решил: они уже достаточно долго пробыли вдвоем, настало время вмешаться. Что говорить, это была блестящая мысль — послать сюда свою игрушку, чтобы она разрушила чары, и Роджер не мог себе в этом не признаться. Он недооценил Дилвина.

Райаннон сидела на кушетке и приводила в порядок прическу. То, что здесь произошло, больше уже не повторится никогда. Мгновение было упущено безвозвратно.

— Хотите выпить чаю? — спросил Роджер. — Я приволок сюда все необходимое.

— Это было бы неплохо, — внезапно ответила она тоном своего отца-дьякона.

Аэроплан Дилвина выпустил заряд царапающих звуков в перламутрово-голубое небо и начал спускаться вниз к своему хозяину.

А чуть позже Райаннон покинула часовню.

На следующий день, словно для того, чтобы покрепче внедрить в сознание Роджера, в каком мире он обитает, бурый автобус не давал им покоя целый день: табличка с надписью «Внерейсовый» маячила у них перед глазами на всех перегонах в город и обратно. Кондуктор-хорек неотлучно сопровождал тестомордого шофера, и было похоже, что готовятся еще более агрессивные действия.

— Попадись только они мне в руки… хоть разок, — алчно и свирепо вздохнул Гэрет.

Это была единственная обмолвка за весь день, из которой явствовало, что присутствие конкурентов не прошло для него незамеченным. Роджер и сам не знал, должен ли он пожелать Гэрету успеха или жарко помолиться о том, чтобы его намерение не осуществилось. Впрочем, так или иначе, Гэрету едва ли представится возможность свести счеты. Эта парочка была необычайно хитра. Бурый автобус ни разу — ни на площади Карвеная, ни наверху, в Лланкрвисе — не останавливался рядом с желтым автобусом. Он возникал на дороге в самых неожиданных местах — выскакивал из-за какого-нибудь проулка, на одну-две минуты опередив автобус Гэрета, и забирал всех стоявших на остановке. В этот понедельник единственными пассажирами Гэрета и Роджера оказались те, кто пришел на конечные остановки загодя; с промежуточных же остановок всех забрал бурый пират и повез бесплатно. Последнее обстоятельство к концу дня начало тревожить совесть Роджера. Проезд из конца в конец — от Карвеная до Лланкрвиса — стоил шиллинг, и Роджеру было не по себе, когда он брал деньги из узловатой руки какого-нибудь старика пенсионера, который, выйди он чуть пораньше и пройди лишнюю сотню шагов, мог бы потратить свой драгоценный шиллинг на что-нибудь более приятное.