— Да, я это знаю, и я вовсе не собираюсь защищать…
— Пусть англичане показывают паспорта, — сказал хозяин. — Надо их проверять. Уэльс — богатая страна: сталь, уголь. Послушайте, — продолжал он, — ирландцы восстали еще в девятьсот шестнадцатом. А мы тут слишком долго ждем, черт побери, слишком долго.
— Ну, может быть, вы получите свободу конституционным…
— В сорок третьем, — не унимался пылкий хозяин, — два англичанина взяли меня в плен. Вдвоем. Грозились отрезать мне все на свете. Пока ехали на базу, они всю дорогу твердили: «Вот приедем на базу, так-тебя-растак, все тебе отрежем». А потом — ну хохотать.
— Но вы же им не верили!
— Нет-с, сэр, верил. Муссолини говорил…
— Послушайте, ради всего святого, если вы еще притянете сюда Муссолини…
— Валлийцам одного не хватало, — вдруг заявил Мэдог, — им всегда не хватало Хайле Селасие.
Роджер, онемев, уставился на него. Хозяин, все еще под впечатлением угрозы ликвидации самой драгоценной части его тела, направился к другому концу стойки обслужить клиента.
Изрядно обозлившись, тщетно пытаясь хоть что-то понять, Роджер повернулся к Мэдогу:
— Ну, а теперь давайте выпьем и расскажите мне об этом, политическом осином гнезде, в которое я, видимо, ненароком попал.
— Марио — он человек активный, — Мэдог с улыбкой передернул плечами. — Может, и я был бы таким, если бы меня взяли в плен и грозились кастрировать. Ну, а потом на правах военнопленного он поселился в этих краях, пустил здесь корни, женился на местной девушке. У него целый выводок ребят, и ни один из них не говорит толком по-английски — уж он за этим проследил. А здешние жители во время войны хорошо относились к нему. Впрочем, наверно, так же относились бы к нему и англичане, если бы он поселился где-нибудь в Англии. Но у Марио засело в уме, что англичане втянули валлийцев в конфликт, который не имел к ним никакого отношения, поэтому они и не питали вражды к солдату вражеской армии.
— Что ж, по-видимому, не слишком-то он любил свою родину, если…
— Так ведь родину-то свою он знал только при Муссолини. С тех пор он ни разу не был там. Он считает себя теперь валлийцем итальянского происхождения, и его чертовски раздражает то, что ему приходится ходить с британским паспортом.
— А, так, значит, он британский подданный?
— А кто же он, по-вашему? — усмехнулся Мэдог. — Иностранец, что ли?
Они оба взглянули в сторону Марио, который за стойкой вытирал стаканы полосатой тряпкой, очень похожей на кусок от бывшей рубахи, и что-то бормотал насчет этого ужасного дня в 1943 году.
— Он перестал возиться с землей, как только получил право свободного передвижения, — сказал Мэдог, — и нанялся работать в эту пивную. Она принадлежала в ту пору одной старушке, которая жила в Карвенае еще со времен королевы Виктории. Марио был очень к ней внимателен, и, когда она совсем состарилась и уже не могла вести дело, она порекомендовала его пивоваренному заводу, и он получил лицензию на право продавать пиво.
— А он не оскорбляет англичан, которые приезжают сюда летом? Не подсыпает им в пиво толченого стекла?..
— Никогда в жизни. Такие вспышки, как сегодня, у него редко бывают. Обычно он ведет себя как все нормальные люди: держит бизнес и политику в несообщающихся сосудах — капле не даст просочиться ни в ту, ни в другую сторону. Я хочу сказать: ни единой капле пива.
Они подозвали Марио и попросили еще по кружке пива и несколько сандвичей. Он обслужил их спокойно, без всякой враждебности. Только сказал:
— В отпуск поеду в Комбур.
— Непременно поезжайте, — сказал Роджер. Он расплатился за пиво и сандвичи и отнес их на столик.
— Я лично считаю, — сказал Мэдог, — самым верным наступление на культурном фронте.
— Но разве не обидно писать на языке, который знает так мало народу?
— Так ведь дело движется совсем в другом направлении, — сказал Мэдог. Он отхлебнул пива и с весьма таинственным видом продолжал: — Все развивается иначе.
Роджер ждал, что за этим последует, но Мэдог лишь добавил:
— Если вы тут еще побудете, сами увидите кое-что.
Оба помолчали, словно подводя черту под этой частью своей беседы. Затем Мэдог сказал:
— Вот если бы я поехал в Бретань, я бы первым делом попытался установить контакт кое с кем из поэтов.
— Вот как, — заметил Роджер, прожевывая кусок сандвича.
— В Бретани есть отличные поэты, — продолжал Мэдог. — Вы сможете познакомиться с ними, когда немного овладеете валлийским. Я показал бы вам…
Беседа их приняла ученый и сугубо специальный характер, и Роджер снова почувствовал, что Мэдог не просто нравится ему, а приводит его в восхищение. Совсем недавно он еще не был в этом уверен.
Они беседовали до тех пор, пока пивная не закрылась, после чего Мэдог направился к себе на службу, до такой степени накачавшись пива, что можно было не сомневаться: он наверняка заснет, изучая данные о сверхсовременных жилищах со всеми удобствами. А Роджер постоял на тротуаре, задрав голову и глядя в небо. На ярко-синем фоне, сталкиваясь друг с другом, крутились облака. Воздух был победоносно свеж. Он же обещал себе прогулку! И Роджер быстро зашагал по набережной, мимо пришвартованных рыболовных судов, по запорошенным солью доскам причала. Город остался за его спиной. Узкая каменистая дорога, следуя изгибам берега, вилась дальше, но за причалом почти не использовалась транспортом. Летом отдыхающие на машинах сворачивали сюда с шоссе и, устроив стоянку на травяном откосе, оставляли пастись своих металлических зверей, пока сами плескались, перекликаясь, в море, или дремали, накрывшись газетой, или слизывали мороженое из фунтиков. Теперь от этих трех месяцев, которые люди проводят в погоне за удовольствиями, не осталось ничего, кроме обрывков бумаги, застрявших в кустах ежевики, перевешивавшихся через низкую стену, шедшую вдоль берега, да пластмассового ведерка, торчавшего из песка вне досягаемости прилива и забытого на пляже каким-то городским ребенком, который уже мечтает сейчас о рождестве.
Роджер шел, глубоко вдыхая в себя воздух, наслаждаясь этим пустынным, уединенным местом, где вздымались лишь косматые скалы с налипшими на них ракушками; за полосой тускло поблескивавшей воды виднелся, словно корпус старого корабля, плоский остов Энглси; среди ила вышагивали болотные птицы. В сезон отпусков здесь, наверное, негде ступить, а сейчас, когда уже воцарилась зима, вокруг не было ни души, но… обогнув выступ, он вдруг увидел, что кто-то тут все-таки есть. Ярдах в пятидесяти от него на тощей траве стояла маленькая голубая машина. Взгляд Роджера поискал людей, которых эта машина привезла, и через несколько секунд обнаружил их у самого края шуршавшего галькой моря: двое маленьких детишек что-то искали среди камней под присмотром молодой матери. С минуту взгляд Роджера безразлично покоился на этой группе — он получал удовольствие просто от того, что видел людей, чье присутствие делало более осмысленной композицию этой чудесной картины. Но вот молодая мать выпрямилась и, обернувшись, посмотрела в сторону скал, и Роджер увидел густую челку темных волос и что-то знакомое в очертаниях фигуры. Да, конечно. Это была Дженни.
Она его не видела. Дети наперебой расспрашивали ее о чем-то. Он слышал тоненькие детские голоса, звучавшие так звонко в ясном воздухе тихого дня, хотя, о чем они спрашивали, он не мог разобрать. Затем он услышал ее голос, спокойно и уверенно отвечавший им; этот более низкий по тембру голос показался ему таким же свежим и молодым, как и взволнованные крики выводка. Он медлил, желая насладиться этой сценой, пока его не узнали; ему казалось, что перед ним трое детей, равно непоседливых, хрупких, не тронутых жизнью и алчущих ее, — они то перепрыгивали с камня на камень, то вдруг нагибались в поисках чего-то; мать была, конечно, крупнее детей, но казалась лишь увеличенной копией с них.
Застыв на месте, он жадно глядел на нее. Она была в джинсах — повседневной одежде ее поколения — и в толстом темно-красном свитере, скрывавшем очертания ее фигуры, отчего она казалась лишь еще соблазнительнее. Какая же она тоненькая, какие у нее стремительные движения! Роджер вдруг почувствовал отчетливо и бесповоротно, что его тянет к ней — не просто как к женщине, встретившейся на его пути, когда он страдал от сексуального голода, а потому, что она — Дженни, единственная и неповторимая.
