— Ты чего это гасаешь, болезная? — кривляясь, усмехнулся Генка.
— А что, разве нельзя?
— Тебе нельзя.
— Подумаешь, всем можно, а мне нельзя. Чем это я хуже других? — с вызовом и обидой проговорила она.
Генка не ответил, а лишь фыркнул коротким презрительным смешком.
— Чего молчишь, язык отобрало, что ли? Чего фыркаешь, как хорек? — рассердилась Зойка.
— Это я не на тебя, — снова фыркнул Генка, — это я просто вспомнил одну историйку, которая случилась, когда я с братеником в турпоходе был… Вспомнил, как я проучил одного чемпиона и…
— Ты уже сто раз рассказывал об этом, — перебила его Зойка.
— …одну вредную девчонку, — договорил Генка.
— И про нее уже рассказывал.
— А я не про ту, я про другую!..
— Не надо мне про другую, — нахмурилась Зойка. — Ты лучше скажи, вот… про чемпиона я уже не раз слыхала, а про ту пигалицу, что с ним была, ты говорил впервые… Скажи честно, выдумал все или… только честно, когда она упала, взял на руки, да?
Генка пожал плечами и уже не фыркнул, а прыснул своим обычным смехом:
— Не знаю, не помню. У меня таких мелочей в жизни было о-о-громное количество. Всего не упомнишь…
— Огромное коли-и-чество! — передразнила его Зойка. — Врунишка ты! — и отвернулась от него, поотстала.
Генка хотел ей что-то ответить, но Зойка уже была среди ребят. Те догнали его, теперь все шли не гуськом, а в ряд, так как показалось шоссе, и ребята почему-то заторопились к нему, как бы боясь, что вот-вот прозевают автобус.
Но автобус еще долго не показывался, шоссе в этот ранний утренний час было пустынным.
Это шоссе вело прямо к городу, домой и, казалось бы, должно было развеселить ребят, поднять у них настроение. Однако намокшее, черно-серое, оно показалось всем очень грустным, и поэтому, когда ребята остановились у столба с желтой дощечкой, на которой виднелась полустертая буква «А», все вдруг печально и устало притихли, всех внезапно обволокла непонятная грусть и тревога.
У кромки шоссе, в канаве с водой, росли кустистые вербы; в их обезлистившихся ветвях звонко били синицы. «Ци-цим-били, ци-цим-били», — вызванивали они. Зойка, чувствуя, что слипаются глаза, спросила, тряхнув головой:
— А интересно, почему синицы громче и звонче поют не летом, а весной и осенью?
Ей никто не ответил. А спустя некоторое время заговорил Роман, но не о синицах, а совсем о другом:
— Не надо говорить нашим родителям, что мы тонули, — сказал он. — Во-первых, другой раз не пустят, во-вторых, разволнуются…
— Не надо, — согласилась Зойка.
Остальные промолчали, но это был тот случай, когда молчание — знак согласия.
— А все-таки здорово мы тонули! — громко и весело рассмеялся Генка. Борис произнес с легким вздохом:
— А что я отвечу дедушке, когда он спросит, где же палатка, которую он мне подарил?
— Скажи, что сгорела, пожар был! — ответил Генка.
— Чокнулся! — покачала головой Наташа. — Да если выдумать про пожар, моя мама тут же разрыв сердца получит!
— Что-нибудь придумаем, — сказал Роман и подумал о своих: если его родители узнают, что он тонул, они почувствуют себя далеко не лучше, чем Наташина мама.
— А ты не забыл обещанную мне «Неразгаданные тайны»? — спросила Зойка у Генки. — На два дня мне всего ее дали, а она, бедняжка, на дне реки теперь лежит…
— Раз сказал, значит, сделаю, — ответил Генка и снова засмеялся. — Только вот кто мне братеников охотничий нож достанет?!
— Конечно же, нас будут бранить, что мы все растеряли, — сказала Наташа. — Но мне почему-то ничего этого почти не жаль. Может, потому, что эти день и ночь, когда мы пробыли все вместе, были очень хорошими… Вот моя мама говорит: человек каждый день что-то теряет и каждый день что-то находит. И день бывает тогда счастливым, когда то, что найдешь, дороже того, что потерял…
Перечить Наташе никто не стал, но все почему-то задумались над этими словами. Думали, стоя на остановке, думали, когда сели в автобус, и он, старенький, полупустой, дребезжащий, мчал и мчал их домой.
Эти слова остались в их сердцах теми застывшими волночками, которые, если порой и умирают, то потом появляются снова и снова, как следы ветра на песчаных холмиках.
