Через минуту он и его спутники были уже около гондолы. Она лежала на своем круглом боку и чуть покачивалась. В шелесте листвы явственно слышались доносившиеся из нее тихие стоны.

— Держите гондолу, чтоб не опрокинулась! — приказал Дубников-старший и полез в люк. — А ты, Николай, посвети. Фонарик есть?

— Есть.

Первое, что бросилось в глаза старику, когда он просунулся в люк гондолы, — смертельно бледное, спокойное лицо Александрова. Он лежал на борту около самого люка. Правая рука его была обмотана красной лентой разрывной вожжи. Дед коснулся пальцами лба Александрова.

— Должен быть живой, — пробормотал он. — Ведь только что разрывное вскрывал. Да и Панюшкин тоже жив. Стонет. Но его я потом выну. Раздевать его придется…

Дед легко приподнял своими могучими руками Александрова, аккуратно просунул его в люк и положил на руки подбежавшему врачу и Николаю. Затем он вскрыл скафандр Панюшкина, освободил его из высотной одежды и также вынул из гондолы.

— Эх, и досталось же ребятам! — горестно развел руками подошедший шофер трехтонки.

Комиссия по расследованию аварии СЭС прибыла на самолете из Москвы наутро через день. В Состав ее входили известный военный воздухоплаватель Бузулуков, профессор аэродинамики Петров и ЦАГИ и доцент Охлопков из ЦЭИ, а также Никольский и Никитин. Комиссия сразу же приступила к работе. Целый день в «контору» опытной станции вызывались все участники подготовки испытания системы, и с ними велась длительная беседа.

Большинство вызванных после этой беседы выходили из кабинета Никитина взволнованные и злые и на вопросы отвечали одно и то же: «Меня просили пока ни о чем не рассказывать», или просто досадливо махали рукой.

Все это создало напряженную атмосферу на опытной станции. К тому же из районной больницы, куда поместили Александрова и Панюшкина, поступили тревожные вести: оба воздухоплавателя были в тяжелом состоянии. Жизнь их была в опасности.

У Александрова из-за длительного кислородного голодания и огромного перенапряжения сил нарушилась нормальная работа кроветворных органов.

Врачи так и сказали: «Он мобилизовал все внутренние запасы кислорода в организме, когда легкие почти не получали животворного газа. Воля его спасла. Ну, а теперь у него мало в крови красных кровяных телец — мало, слишком мало гемоглобина… И если мы не сможем быстро помочь, то…»

Панюшкин также был плох. У него действительно оказались вывихнутыми коленные суставы обеих ног и, кроме того, сильный нервный шок. И врачи говорили: если бы не молодость и если бы он пробыл в гондоле еще часа два-три, то…

То, чего не договаривали врачи, всем, конечно, было ясно. И тревога за отважных воздухоплавателей усугубляла напряженность атмосферы на опытной станции.

Лену Павленко не вызвали в комиссию, чему она была и рада и не рада.

Рада — потому что она интуитивно чувствовала, что ей будет очень неприятно отвечать, как она предполагала, на «заковыристые» вопросы, за которыми скрывалась угроза обвинения авторов СЭС, и в первую очередь Терехова, в неоправданном прожектерстве. А Терехова Лена не только очень уважала, как талантливого человека, но и, пожалуй, начинала любить.

Но в то же время она ощущала потребность высказать свое мнение о событии, положить и свое, пусть еще не очень-то авторитетное, мнение молодого инженера на ту чашу весов, на которой накапливались доводы за необходимость дальнейших опытов со стратосферной электростанцией. Ведь Лена понимала, что в конечном счете комиссия должна была определить: продолжать опыты или нет…

День был ветреный. Ветродвигатели, «подчиненные» инженеру Павленко, работали чудесно. Бывало в такие дни под звенящий свист их лопастей и урчанье генераторов Лена любила мечтать о том, как она, уже в ближайшем будущем, перейдет работать в «отдел СЭС» опытной станции, который должен быть создан. Так, по крайней мере, утверждал Терехов.

«Буду среди тех, кто прокладывает новые пути в технике, мечтала она. — Буду помогать тем, кто покоряет стихийные силы природы, кто схватывает один из рычагов «машины планеты». И, помечтав так, Лена с особым усердием работала над кандидатской диссертацией на тему о… технике эксплуатации наземных ветродвигателей. Эту диссертацию она писала под руководством Никитина, несомненно одного из крупнейших знатоков конструкций и применения различных ветросиловых и ветроэнергетических установок.

«Ведь одно не исключает другого, — думала она. — Нужно обобщить наблюдения за работой «ТТ-16» и других ветряков. Это поможет лучше использовать их в народном хозяйстве страны… А затем — даешь стратосферу!»

Около шести часов вечера, когда обычно Лена Павленко сдавала дежурство Ниязову или одному из инженеров станции, от Никитина пришел посыльный с короткой запиской.

В ней значилось:

«Тов. Павленко! Прошу прибыть в 19 часов на совещание. Захватите итоговые расчеты, показывающие, какие мощности можно получить от наземных новейших ветроэнергетических установок в различных районах.

7 мая. Никитин».

«Зачем эти данные ему понадобились?» — удивилась Лена. Однако внимательно отобрала, что требовалось, и, забежав домой переодеться в «парадное» платье, все же во-время пришла в «контору» опытной станции. Здесь уже собрались, помимо членов комиссии, почти все сотрудники станции. Были также и Терехов с Трубокуровым.

Терехов бодро улыбнулся и приветливо кивнул девушке, но в глазах его она ясно прочитала: «Плохо мне… Ох, как плохо…»

— Садитесь, товарищ Павленко! — сказал Никитин. — Теперь все в сборе, можно начать. Прежде всего, буквально в двух словах о выводах нашей комиссии. Мы пришли к следующим заключениям. Первое: авария произошла из-за недостаточной прочности системы СЭС, не рассчитанной на то, чтобы противостоять сильным вихревым потокам, которые, как оказалось, наличествуют в определенных высотных зонах.

Второе: экипаж СЭС не виновен в аварии и сделал все возможное, чтобы сохранить систему и избегнуть катастрофы.

Третье: опыт подъема СЭС, которая некоторое время давала ток, правда с меньшей высоты, чем было намечено по плану испытаний, показал принципиальную возможность снимать энергию воздушных потоков с помощью привязного аэростата и ветрогенератора…

Лена Павленко облегченно вздохнула.

«Все же опыт удался! Идея Терехова победила», — с облегчением подумала она. И вдруг насторожилась, услышав слова Никитина.

— Однако, — сказал он, — комиссия сочла необходимым созвать настоящее совещание, чтобы в порядке, так сказать, свободной дискуссии подвергнуть обсуждению вопрос, насколько целесообразно продолжать работы над конструкциями стратосферных электростанций… Кто просит слова?

Первым, конечно, начал говорить Терехов. Сбивчиво, страстно, как всегда, он утверждал, что надо продолжать опыты, построив новую СЭС, что основные черты ее конструкции уже вырисовываются, что, по его мнению, пора ветроэнергетикам «не сидеть только на земле».

— Ну, это романтика! — бросил реплику Никитин, когда Терехов закончил выступление и сел.

Терехов снова было вскочил, но Трубокуров потянул его за рукав.

Улыбка тронула тонкие губы Никитина.

— Кто следующий?

Следующим взял слово профессор Петров. Он сказал, что, по его мнению, основное внимание ветроэнергетиков должно быть обращено на совершенствование для народного хозяйства наземных установок. Они и дешевле и проще. И абсолютно безопасны… А «занимаясь экспериментом с высотными ветростанциями дальше, мы будем лишь расходовать средства и силы в порядке попыток реализовать фантазии…» Он так и сказал: «фантазии», и это только резануло душу Лены. А через минуту она услышала, что такого же примерно мнения придерживается и еще один член комиссии — Бузулуков, и поняла, почему глаза Терехова говорили: «плохо дело». На «стратосферщиков», как назвал Бузулуков изобретателей, велась прямая и сильная атака. И основным оружием ее было то, что СЭС — это журавль в небе, в то время как синица — наземные ветроустановки — была в руках… И вдруг Лена услышала свое имя. Никитин сказал: