Приезжает Эзра Меркин, финансист и «канал связи» со многими еврейскими благотворительными учреждениями. Он втискивается в черное кожаное кресло рядом с Рут. Тут же сидит элегантный биржевой брокер из Cohmad Боб Джаффи, зять Карла Шапиро, долговременного вкладчика Мэдоффа из Палм-Бич. За стол усаживаются еще несколько членов совета и приглашенных участников совещания. Возникает небольшая заминка, никак не дозвониться до Нормана Бремена, бывшего владельца футбольной команды Philadelphia Eagles, но в конце концов они с ним связываются – по его словам, он во Флориде.

Сейчас за столом почти сплошь друзья Мэдоффа, его почитатели, его клиенты. Через несколько дней все они, как и тысячи других, превратятся в его жертв. Их богатство усохнет, а репутация пошатнется. Жизнь станет для них кошмарным круговоротом адвокатов, тяжб, показаний, заявлений о банкротстве и судебных баталий. Все они будут глубоко сожалеть о том, что доверились добродушному, убеленному сединами человеку, расположившемуся во главе стола.

Рут ведет протокол, а Мэдофф обращается к повестке дня, в которой сегодня два основных пункта – дальнейшее привлечение средств и подготовка большого весеннего ежегодного обеда. Необходимо сформировать комитет по сбору средств. «Кто этим займется?» – спрашивает Мэдофф. Заняться соглашается Фред Уилпон. Далее обсуждаются обычные рабочие моменты, вот только некоторые участники встречи впоследствии припомнят, что в какой-то момент Фейнберг раздал членам совета листки с изложением позиции фонда относительно конфликта интересов; каждый поставил свою подпись, после чего листки были собраны и, вероятно, подшиты в дело.

К шести часам вечера все заканчивается. Мэдофф выводит жену и друзей через отдельный выход на девятнадцатом этаже. Они удаляются в зимнюю ночь.

Земля начинает уходить из-под ног. Мэдофф планировал встретиться с сыном своего друга Дж. Айры Харриса – некогда одного из «львов» Уолл-стрит, ныне добродушного филантропа из Палм-Бич, – но встреча отменена.

Вместо этого Мэдофф сидит со своим старшим сыном Марком и объясняет, что у него, несмотря на падение рынка, был очень удачный год в бизнесе консультаций по частным инвестициям. Чистая прибыль составила несколько сотен миллионов долларов, и он хочет выплатить некоторым сотрудникам бонусы чуть раньше обычного. Не в феврале, а сейчас, на этой неделе. Он велит Марку набросать список сотрудников отдела трейдинговых операций, которые заслуживают поощрения.

Не на шутку встревоженный, Марк советуется со своим братом Эндрю. Они оба видят, что с каждым днем, по мере того как сжимаются тиски рыночного кризиса, отец все больше нервничает. «Ничего страшного, просто у хедж-фондов небольшая напряженка с ликвидностью», – сказал он им в прошлом месяце. Но теперь уже очевидно, что отец не просто обеспокоен: они никогда не видели его в таком состоянии. И с чего это он вознамерился швырять миллионы на досрочные бонусы? Бессмыслица какая-то! Разве не лучше было бы приберечь наличность, когда все так зашаталось? Ему бы подождать и посмотреть, как будут обстоять дела через два месяца, когда придет время выплачивать бонусы. Но Берни Мэдофф диктатор – он у руля и никаких возражений не терпит. И все же братья решают поговорить в среду с отцом о своих тревогах.

После того как рынки закрылись и фирма начинает пустеть, Мэдофф пересекает овальную приемную, где сидят секретари, и входит в кабинет Питера. За два года, минувших после смерти единственного сына, Питер постарел и замкнулся. Он всегда носит в бумажнике фотографию Роджера, сделанную в конце его короткой жизни, когда лейкемия уже оставила свою печать на его некогда красивом лице. До этой тяжкой утраты Питер десятилетиями был правой рукой Берни, его самым близким другом, «технологическим гуру» фирмы, «братишкой».

Если Питер прежде и не знал о преступлениях старшего брата (на чем позднее будут настаивать адвокаты), он узнает об этом сейчас. Берни делает глубокий вдох и спрашивает Питера, есть ли у него минутка для разговора. Питер кивает, и Берни притворяет дверь.

«Я должен рассказать тебе, что происходит», – говорит он.

О переломных моментах жизни часто говорят как бы между прочим. Но это не означает, что их нет. Вот ты делаешь предложение руки и сердца – и тебе отвечают «да». Слышишь: «Вы приняты на работу» или «Вы уволены» – и будущее мгновенно меняет очертания. Врач произносит слово «злокачественная» – и вся жизнь летит под откос. В тот миг, когда ты узнаешь, что все твои представления о любимом человеке, которые ты годами считал чистой правдой, на самом деле ложь, – ты испытываешь сильнейшее потрясение. Это подтвердит всякий, кто пережил подобное. Словно мир вдруг покачнулся и снова встал на место, но ты его уже не узнаешь – вроде бы все так же, как было секунду назад, и в то же время ничего общего.

Так что если Питер Мэдофф узнает о преступлении брата именно теперь, едва ли он окажется способен мгновенно оценить последствия – крах карьеры и семейного состояния и долгие, на годы вперед, гражданские иски и уголовные преследования. Конечно, эти мысли придут. Но если известие свалилось на него как гром среди ясного неба, куда вероятнее, что он просто оглушен и в его сознании за доли секунды прокручивается вся его жизнь – должно же быть там что-то настоящее, истинное, за что еще можно ухватиться.

Питер – юрист и начальник отдела корпоративного регулирования: впрочем, они в своей фирме всегда легкомысленно относились к наименованию должностей, а теперь это вдруг стало иметь значение. Он слушает, как Берни толкует о том, что собирается выплатить бонусы и выслать чеки на возврат вложенных средств самым близким людям, чтобы исправить хоть что-нибудь, прежде чем пойти с повинной. Ему нужно всего несколько дней, говорит он. На пятницу он уже назначил встречу с Айком Соркином.

Возможно, все еще ожидая, что мир придет в равновесие, Питер выпаливает: «Ты должен сказать сыновьям».

Марк и Эндрю говорили дяде Питеру, что беспокоятся за отца, которого в последние недели все больше гложут заботы. Братья то и дело спрашивали: «С отцом все в порядке?» Питер видел, что они напуганы. «Ты должен им сказать!» – повторяет он.

Берни кивает. Он скажет, скажет. Просто все никак не решит когда.

Утром Элинор Скиллари видит, как Рут Мэдофф ненадолго заходит в офис. По распоряжению Берни она снимает 10 миллионов со своего брокерского счета в Cohmad и кладет наличные на свой счет в банке Wachovia, чтобы в случае чего у нее была возможность выписать мужу чек. Ничего удивительного, если она думает, будто мужу деньги нужны для покрытия изъятий из своего хедж-фонда – вероятно, она вспоминает февральский набег на Bear Stearns и опасается, что у Берни вот-вот возникнут те же проблемы – паническое изъятие вкладов. Всем известно, что рынок лихорадит.

Мэдофф сидит за столом с девяти часов утра и невозмутимо работает с бумагами, вернее с цифрами. На самом деле он, вероятно, подписывает три-четыре десятка из сотни чеков, которые на прошлой неделе подготовил Дипаскали, – на общую сумму 173 млн долларов, – чеков для друзей, сотрудников и родственников, чтобы обналичить их инвестиционные счета.

С утра пораньше к нему заходит Питер Мэдофф, требуя немедленно поделиться страшными новостями с сыновьями. Берни соглашается, вот только он по-прежнему не знает когда. Вечером у них корпоративная вечеринка. Пожалуй, это не самый подходящий момент. Когда он все расскажет сыновьям, им понадобится время, чтобы с этим свыкнуться. Может быть, стоит подождать уик-энда.

Он звонит Соркину и просит перенести время их встречи на десять утра следующего понедельника, 15 декабря. «Ладно», – говорит Соркин и вносит изменение в деловой график.

Но ход событий от Мэдоффа больше не зависит.

Тем же утром Марк и Эндрю Мэдоффы, стремительно минуя стол Скиллари, проходят в кабинет отца. К ним (по ее словам) присоединяется Питер, он устраивается на диване рядом с письменным столом, сидит нога на ногу, сложив на груди руки, весь поникший, «будто из него выпустили воздух». Марк и Эндрю занимают места перед столом, спиной к двери.