Завернули в школьный двор, все окна зияют черными провалами, только на втором этаже крайняя рама фанерным листом заколочена. Кто там? Пойдем, посмотрим. Под ноги внимательно смотрим, не хватало на замерзшем дерьме поскользнуться.
Лязг железа. Пистолет уже в руке, привычка такая. Вместо двери полог висит. Отодвигаем осторожно, у печурки существо сидит. И говорит оно человеческим голосом:
— Ну что, охотник, добыл крысу, или мы сегодня умрем?
А у нас на двоих — ни единого сухарика. Вообще ни крошки съестного. Тяну немца обратно. У него личико арийское все перекошено, сверхчеловек рыдать собрался.
— Надо трупы обыскать и машину, может быть, найдем кусок хлеба, — говорю ему. — А если не найдем, будем магазин брать. Ты со мной, или пойдешь по своим делам?
— Вместе будем, — отвечает.
— Все говорят, что мы в месте, но немногие знают — в каком, — шучу по привычке, я не заплачу, не дождутся, педерасты гнойные.
Трупы в сугроб у стены сбросили, предварительно вывернув карманы. Удостоверения, деньги, талоны в буфет особого отдела армии, для нас вещь совершенно бесполезная, спички, табак у водителя, махорка у комиссара, папиросы у следователя, в машине пусто. Автомат ППШ с двумя круглыми дисками, и наган с пятью патронами — наследство бдительного комиссара. У меня — два пистолета, нож, ключи от золота партии в Стокгольме и мобильный телефон. Два удостоверения одно другого страшнее.
Немцу даю удостоверение следователя особого отдела. А то он совсем без документов, зачем они ему, его ведь должны под конвоем водить. Правда, форма на нем пехотная, но с трупа на него не налезет.
Не порадовали меня покойники.
По двору тень крадется.
— Эй, иди к нам, не обидим! Зря ты осенью не уехал, это уже не твой город, — говорю беспризорнику. — Там кто-то есть? — киваю на заколоченные окна.
— Она ни на что не годится, — начинает скулить беспризорник. — Раньше к ней мужики ходили, не глядели на ее кривую ногу, а потом совсем голодно стало, и мужиков всех переловили, кого на фронт, кого расстреляли, вы уж ее не трогайте, она и так скоро умрет…
Добил он своими речами шпиона, зарыдал майор СД.
— Откуда она? — спрашиваю.
Немец слезы вытирает, а пацан мне нехитрую историю рассказывает.
— Она здесь училась, прямо в этой школе. Потом их взяли на земляные работы, там она стала с солдатами гулять. Потом их забрали в зенитчицы. Там ей на третий день что-то на ногу уронили, и после госпиталя уволили из армии. На инвалидную карточку прожить нельзя было, вот тогда стала со всеми спать, лишь бы кормили. А ждать ей некого, из их класса одна девица вышла замуж за командира, и он повез ее и всех девчонок на стрельбы в Кронштадт. Там они все вместе и утонули, вместе с катером. А крысу я сегодня не поймал, на улицах их нет, они все в дома ушли, мертвецов по квартирам едят. А вам сегодня повезло, много мяса добыли. Нам дадите?
Немец начал блевать. Не сверхчеловек.
— Бери. Только смотри, чтобы машину не испортили, — отвечаю.
Кто я такой, чтобы осуждать кого-то? Мне всегда удавалось устроиться лучше других. Всегда был в элите. Погонщик, а не баран в стаде.
Но до хозяина ранчо мне еще далеко. Уж очень сильна конкуренция на путях к богатству и славе. Тащу немца за собой под локоток.
— Мы куда? — спрашивает.
— Подальше от моих старых знакомых, — говорю, — вряд ли тебе понравится то, что ты там увидишь.
Жалко девчонок. Значит, две уцелело, Леночка и эта. Вот и квартира, дверь открыта. На полу тело, судя по волосам — соседка. Прохожу в нашу бывшую комнату, нет консервов, нашли баночки люди добрые. Вот сейчас мы поживем жизнью народа — холодно, голодно и патрули вокруг. И машина без бензина. А не навестить ли мне старичка Локтева? Вот у кого все всегда в шоколаде. На обмен у нас есть автомат с двумя дисками — не так уж плохо. На канистру бензина потянет?
Пошли насквозь через дома-колодцы, через черные лестницы и полуподвалы. Нам, главное, на улицу выходить не стоило. Питерская улица просматривается насквозь.
Добрались до дома старичка-мошенника, одна половина рухнула. Либо бомба, либо снаряд. Но его квартира цела, и даже дверь закрыта. Соображаем, где второй вход, идем туда. Здесь тоже заперто, но дверь простая, не дубовая. Два удара, вылетела филенка, пошарили в дыре, засов открываем. Заходим.
Из соседнего подъезда крик донесся. Холодало, замерзали люди в обледенелых подъездах. Это не психбольница, всех не перестреляешь. Сами должны умереть. Кто-то просто и тихо; кто-то, совершая героические поступки; кто-то до последнего мига вкалывая на заводе, а когда придет время — тоже умрет.
Кто-то на всем этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги, потом тоже умирал — сводили его вниз к Неве и стреляли, а потом поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за тощие спины. Кто-то охотился с топором в переулках, ел человечину, торговал человечиной, но тоже все равно умирал…
Не было в этом городе ничего более обыкновенного, чем смерть.
Достала она и старичка Локтева. Спрашивали его о чем-то любопытные люди, и очень хотели услышать ответы. Все пальцы на руках ему перебили, вероятно, вон той кочергой, потом раздробили коленные чашечки, и оставили на полу. А потом пришли крысы.
Не так должны умирать люди…
Немец мой уже ко всему притерпелся. Даже к желтым ледяным потекам на лестницах. Здесь не проходило деление на арийцев и недочеловеков, здесь все делились на живых и мертвых. Такой город, однако, колыбель трех революций.
— Переходим к плану «Б», — говорю диверсанту. — Пойдем на Сенной рынок, будем менять автомат на пару канистр с бензином.
Этот вариант сразу провалился, пусто было на Сенной площади. Один патруль стоял на тротуаре в ожидании чего-то.
Проверяющего ждали, соображаю, видя черный «ЗИС». Хорошая машинка, надежная. Пообщались ее пассажиры с патрулем, и решили к нам подъехать. Пропуска военного совета фронта и политуправления.
— Документы! — несется из глубины салона.
— Ладно, раз тебе делать не хрен, посмотрим мы твои документы, — мирно соглашаюсь я. — Всем выйти из машины, предъявить документы в развернутом виде. Без приказа не шевелиться, специальный патруль НКВД и особого отдела стреляет без предупреждения, — бормочу служебную скороговорку.
Вылезает какой-то поддатый полковник, начинает удостоверением размахивать.
— Товарищ полковник, — говорю небрежно, — а вы о расстреле командарма-34 слышали? Да? Ну а о вашем никто говорить не будет, мы вас просто сейчас к стенке поставим за нападение на патруль. И ваших сопровождающих заодно. Машину осмотри, — говорю диверсанту. — Руки не опускать! — это я уже полковнику и его свите. — Багажник открой, — командую водителю.
— Вы не имеете права! — начинает соображать менее пьяный адъютант. — Ваши документы!
— Ах ты, сука штабная, — говорю я добродушно, — ты еще хочешь и за нас работу делать, лишь бы в тылу отсиживаться, а не на фронте воевать. Кончаем их.
А немец хорошо стреляет, пока я водителя дырявил, он аккуратно им всем трем головы прострелил. Красавец, не надо его злить, ибо чревато это неприятностями.
— Карманы выворачивай, оружие собирай, и садись за руль — поедем кататься! И какой же русский не любит быстрой езды!
И мы понеслись на берег Ладоги, туда, где в нее упирались блиндажи Карельского укрепленного района. Он был еще довоенной постройки, со всеми рокадными дорогами, и по ним можно было легко спуститься на лед озера. А бензина у нас был полный бак.
— Не боимся мы ни черта, ни культа! Ведь из каждой, казалось бы, жопы, есть секретная своя катапульта! То до смеха мне, а то не до смеха, но твержу свое бессменное кредо — я, конечно, собираюсь уехать, я, как вы уже заметили, еду. На скрипучей перекати-полке не догонят меня командиры, ни страшны мне не серые волки, ни загадочные черные дыры! Ни сияющие белые звезды, ни ревущие зеленые танки! Мы на станции понюхаем воздух — и возьмем себе к чаю баранки.
