— Димка! Дай колокольчик.

Лидия Михайловна обмахивала платком разгорячённое лицо, строгие глаза её сияли. Она любила, когда вокруг литературного произведения разгорались такие жаркие споры. Наступил черед защитника — Инки.

— Я хочу напомнить, — поднялась с места Инка, — что моя подзащитная Земфира — цыганка. Она не была скована никакими условностями. Домом ей служил шатёр. С детства она выше всего ценила свободу. Разве Земфира виновата в том, что полюбила другого? И разве не прав был старый отец, когда сказал:

Инкино выступление вызвало целую бурю. Девочки стали кричать:

— Права! Права!

И неизвестно кто — Инка или Земфира.

А мальчики:

— Виновата! Виновата!

Вдруг вскочил с парты Лёня Царенко.

— Я обвиняю Пушкина! Лидия Михайловна, дайте мне слово!

Он выбежал к столу, поправил очки и долго тщетно искал в карманах носовой платок.

— Какой вывод делает в конце поэмы автор? — возмущённо крикнул Лёнька:

Я считаю, что это большая ошибка Пушкина. Он верит в судьбу. Это идеализм и мистика. Судьбу пролетариат уже десять лет как взял в свои руки.

— Садись, — захохотал Димка, — когда жил Пушкин, не было пролетариата!

Лёнька хотел было продолжить свою мысль, но прозвонил звонок на перемену, и он вынужден был покинуть трибуну. А Лидия Михайловна осталась довольна. Она сказала, что с интересом выслушала все выступления, потому что в каждом была доля правды.

После уроков Инка снова отправилась в парк. Но Стёпки там не было. Девочке сделалось так тоскливо, что и домой не захотелось идти. И очень захотелось чего-нибудь сладкого. Она вспомнила, что в кошельке у неё есть десять копеек, на которые она собиралась купить альбом.

«Не нужно мне никакого альбома! — мысленно решила Инка. — Всё равно такое настроение плохое».

И она пошла в кондитерскую на улице Чудновского, купила себе пухлое пирожное с кремом и одно безе. Настроение у неё значительно улучшилось. «Пойду к Соне, проведаю её». И вот Инка стоит перед дверью Сониной квартиры. Она уже подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг услыхала гневный голос Акима Марковича:

— Так ты что, может быть, стыдишься меня?

— И стыжусь… И стыжусь… — заплакала Соня.

Наступила минутная пауза. Инка сняла руку со звонка. Нечего и думать о том, чтобы в такой момент являться в гости. И хотя Инка знает, что нехорошо стоять под дверьми и подслушивать, но уйти она не может. Ведь дело касается её подруги.

— Чего же ты меня стыдишься? — взвизгнул Аким Маркович. — Может быть, твой папа карманный вор или фармазонщик, или пьяница, который на улицах валяется?

В наступившей тишине очень ясно и раздельно прозвали Сонины слова:

— Ты нэпман. У тебя три мастера.

Медленно спустилась Инка с лестницы и побрела домой. Дома её встретил Коля. Он уже сдал экзамен и сегодня целый день отсыпался.

— Ну, как дела, кирпа? — поинтересовался Коля. — Как твой Чайльд Гарольд?

— Кто?

— Ну, шкет этот синеглазый.

— У него неодинаковые глаза. У него один синий, а другой вроде зелёный.

— Рассмотрела, значит, уже.

Коля снимает с полки примус, разжигает его и ставит чайник.

— Знаешь, что я тебе скажу? Я очень хороший психолог. Стоит мне посмотреть на физиономию человека — и я уже вижу его насквозь. Я тебе говорю, этот беспризорник — хороший пацан. Его можно человеком сделать.

— Можно, — вздохнув, согласилась Инка. — Только, Колечка, его же нет. Он сегодня не пришёл в парк.

— Не пришёл? — Коля почесал нос. — Значит, завеялся куда-нибудь в кожаной куртке Новый год встречать. Сегодня Новый 1928 год. Ты знаешь об этом, кирпа?

Чайник закипел. И только Инка с Колей собрались пить чай, как позвонили два раза. Инка побежала открывать двери. Соня! Она стояла на пороге в своей коричневой шубке и в такой же круглой, меховой шапочке. Глаза и нос у неё распухли.

— Я не зайду. У меня очень заплаканный вид, — тихо сказала Соня, — Выйди, я должна с тобой поговорить.

— Хорошо. Подожди меня внизу.

Инка быстро оделась и вышла. Девочки взялись за руки, посмотрели друг на друга.

— Соня! Ты меня извини, — сказала Инка. — Я стояла под вашими дверьми и всё слыхала. Я всё знаю.

— Ты слыхала? — Соня сжала руку подружки. — Он хочет, чтобы я улыбалась его клиентам. А я нарочно решила даже не здороваться с ними.

— Почему?

— Потому что тогда они обидятся, эти клиенты, и не будут приходить… И тогда ему придётся закрыть парикмахерскую, понимаешь?

— Понимаю, — обрадовалась Инка. — Только знаешь, что? Не здороваться это мало. Они, может, даже внимания не обращают — здороваешься ты или нет. Ты лучше им язык показывай или фигу.

— Хорошо! — согласилась Соня.

Незаметно девочки очутились на Красноармейской, потом вышли на Крещатик. Было холодно и очень скользко. Мальчишки скользили по обледенелым тротуарам и громко выкрикивали: «Папиросы «Коминтерн», «Коминтерн»!

Тусклые лампочки реклам вспыхивали на стенах высоких домов, сообщая:

«В первом кинотеатре анонс. Ждите «Проданный аппетит». Во втором кинотеатре «Чашка чаю». Игорь Ильинский». «В музыкальной комедии — «Коломбина». «Ресторан «Континенталь». Грандиозная встреча Нового года. Танцы и джаз до утра».

Вдруг на углу Прорезной и Крещатика розовые и лиловые лампочки рекламы сообщили:

«С Новым 1928 годом. Поздравляем своих уважаемых клиентов и клиенток, настоящих и будущих. Парикмахерская Янкелевича».

Девочки остановились. Толпа на миг разъединила их.

— Соня! — позвала Инка. — Где ты?

— Я здесь, — грустно отозвалась Соня. — Ты видела рекламу?

Инка кивнула головой.

— Видишь… Теперь весь Киев будет знать парикмахерскую Янкелевича.

Она опустила голову, снова взяла Инку за руку.

— Как не хочется идти! Проводи меня домой…

Инке очень хочется что-нибудь сказать Соне в утешение. Но она ничего не может придумать. Во всех окнах квартиры Янкелевичей горит свет. Значит, не спят, ждут Соню.

— Ты придёшь завтра в школу? — спрашивает Инка.

Но Соня не отвечает. Она думает о своём. На щеках её вспыхивают два маленьких красных пятнышка. Быстро, взволнованно Соня говорит:

— Знаешь, что он мне сказал? «Я тебя кормлю, одеваю, учу. Я всё делаю, чтобы собрать капитал на твою взрослую жизнь. Ты должна иметь деньги, золотые вещи, потому что она недолго продержится!»

— Кто недолго продержится? — не понимает Инка.

— Советская власть. Так он говорит…

Нахмурив тонкие брови, глотая слова и слёзы, Соня решительно говорит:

— Так пусть он не кормит меня. Не надо. Я уйду от него и поступлю на завод. Буду работать.

А Стёпки всё нет и нет. Каждый день Инка ждёт его в парке у голубого павильона. Не приходит Стёпка.

Возможно, он в милиции — попался на какой-нибудь мелкой краже? Может, болен? Мысли эти не дают девочке покоя. «Нельзя так сидеть сложа руки. — размышляет Инка. — Нужно действовать, искать, пойти к нему. Но куда?»

Между тем время идёт. Проходит месяц. Забот у Инки полон рот. Во-первых, приближается окончание второго триместра[3]. После уроков каждый день бригада собирается у Васи Янченко. Толя терпеливо, по два часа подряд, вдалбливает Инке в голову математику.

— Ну, скажи, что тебе непонятно? — спрашивает он.

Инка испуганно моргает глазами. Если б она знала, что именно ей непонятно. И всё-таки девочка очень старается, вдумывается, вникает, и, наконец, наступает день, когда она на уроке самостоятельно решает задачу. Александр Антонович ласково смотрит на неё и говорит: