Щелкнул замок, и он увидел лицо Вихуры, серые глаза, усы, закрывающие верхнюю губу, шрам через левую щеку; полковник смотрел на это лицо, думая, что он, Вацлав Ян, тосковал по человеку, который хотя и изменил, но после Зюка был самым близким его другом. Они стояли рядом, как сейчас, у забранного решеткой окна Варшавской цитадели, за минуту до того, как должны были расстаться, но неразлучные перед судьбой; Вацлава Яна высылали первым. «Вот, возьми», — сказал Вихура… И из шва в рукаве куртки вынул золотую десятирублевку. Кого никогда не отправляли в ссылку, не знает, что значили такие деньги.

— Что тебе надо? — спросил Вихура.

— Ты разрешишь войти?

— Входи, если уж пришел.

Комната была большая, с убогой мебелью; собственно говоря, здесь ничего не изменилось с тех пор, как в 1910 году в этой квартире их прятала мать Вихуры. На столе, в старых шкафах, даже на подоконнике лежали книги, а гнутые стулья, которые Вацлав хорошо помнил, по-прежнему стояли у стены.

— Что тебе надо? — повторил Вихура.

— Позволь, я сяду?

Он сел и подумал о том, что здесь, в присутствии Вихуры, как когда-то в присутствии Зюка, не нужны никакие позы и просто смешным кажется то, правильно ли падает свет, освещая…

— Поговорить, — сказал Вацлав Ян.

— Ты и я? О чем мы с тобой можем говорить?

Вот именно: о чем? Лучше всего вспомнить прошлое: хотя бы май 1926 года, когда Вихура, уже будучи отщепенцем, призывал к забастовке в поддержку Коменданта. Поддержал бы он сейчас Вацлава Яна? Нет, Вацлав сюда пришел не за этим, не для того, чтобы получить ответ на интересующий его вопрос, но и за этим тоже; будто надеялся сломать разделяющую их стену или хотя бы найти одно-единственное слово, понятное обоим.

Вихура набивал трубку, уминая табак большим костлявым пальцем. Вацлав Ян помнил этот жест и знал также, что Вихура сломает две спички, прежде чем закурит трубку, и только потом начнет говорить.

— Ну что, припекло тебя? — сказал Вихура. — Кризис? — И, не ожидая ответа, продолжал: — Поэтому ты сюда и пришел. Сентиментальность? Одиночество? — Он попыхивал трубкой. — Личное поражение и политическое банкротство ведут к неустойчивости психического равновесия? Возможно… Попытка пересмотреть взгляды? Вряд ли, — рассуждал Вихура. Такая уж у него была привычка, он сам задавал вопросы и сам на них отвечал. — Пожалуй, единственное — пустота, — продолжал он. — Пустота, — повторил, внимательно вглядываясь в лицо Вацлава Яна. — Этого следовало ожидать. Острее все видишь, когда у тебя отбирают власть. Один шаг назад, а следующий уже невозможен. Интересно, что же ты от меня ждешь? — Он снова взял спички. — Честное слово, интересно. Подтверждения? Возражений? Иллюзии… Я никогда не мог тебе помочь и сейчас не помогу тоже…

— Я не жду… — буркнул Вацлав Ян. — Помнишь, как под Отвоцком мы читали «Розу»?

— Ах, повспоминать! Теперь понимаю: тебе хочется чуда. Я ничего, Вацлав, не помню, а если что и помню, то совсем иначе, чем ты. У нас было общее прошлое, но ты от него отрекся. И потерял его. Ибо можно лишиться права ссылаться на прошлое, или еще иначе: каждая ссылка на него будет только обманом. Этот обман вам помог; даже я дал себя обмануть. Но теперь — все. У нас нет общей истории: есть две разные истории. У нас нет ничего общего.

— Ты с такой легкостью об этом говоришь? Неужели ничего общего?

— Нет, — повторил Вихура. — Я участвовал в демонстрациях, в которые ты приказывал стрелять.

— Когда-то…

— Не существует «когда-то». Вы послали меня в Березу.

— Не я, Славой.

— Все равно.

— И ты сидел не слишком долго.

— Достаточно, чтобы увидеть, что вы с собой сделали. — Снова спички. — Теперь и ты об этом знаешь. Правда?

— Могу себе представить ситуацию, когда ты приказал бы посадить меня.

— Естественно, — сказал Вихура.

— Вот видишь, ты с легкостью подтверждаешь.

— Я не сентиментален, я не способен быть сентиментальным. Что ты хочешь, чтобы я сказал? Двенадцать лет вашего правления…

Вацлав Ян как будто бы проснулся.

— Подожди, — буркнул он неприязненно. — Ты можешь зачеркнуть прошлое, ты уже это сделал, но ты хорошо знаешь, что истории тебе не изменить, хоть ты это и хочешь сделать. Больше, чем я. Подожди… Я знаю, что ты можешь мне сказать, а ты знаешь, что я тебе отвечу. Понимаешь? Эта игра мне надоела. Хочешь ты того или нет, но мы не первый год знакомы. Представь себе, что этот разговор уже состоялся. Этот диалог уже в прошлом. Ты: все о нас, я выслушал и сказал свое. И теперь мы можем начать…

— В таком случае мы закончили.

— Не прерывай меня, Старик.

— Что тебе нужно?

— Подумай. Вацлав Ян приходит к тебе через столько лет. И зачем? Чтобы услышать то, что можно прочитать в любой листовке?

— Я тебе уже сказал, зачем ты сюда пришел.

— Отлично. Ты, Вихура, человек, с которым…

— Представь себе, что эти слова уже тоже были произнесены.

— Могу. Ты говорил, нас ничего не связывает; так вот — это ложь.

— Лучше говори прямо и по делу.

— Не прерывай меня, я к этому не привык. Для меня важно, чтобы ты меня сейчас не прерывал. Возможно, что, когда я шел к тебе и даже когда мы начали разговор, я еще не знал, почему я хочу тебя видеть. А теперь знаю.

— Ты снова обрел свой стиль?

— Стиль мне обретать не нужно, он у меня есть. Я подвожу итоги: ты самая далекая точка, самая далекая из всех, какую можно или нужно принимать во внимание. Я не могу тебя исключить, я искренен с тобой, Вихура, я не могу подделывать счет.

— Что это за счет?

— Окончательный. Мы когда-то говорили о конечной цели, о результате нашей борьбы. Это была наша математика.

— Ваша.

— Хорошо. Тогда речь шла о том, чтобы завоевать независимость. Теперь независимость в опасности.

Минута молчания.

— Наконец-то, — сказал Вихура. — Наконец-то ты это заметил, когда тебя лишили личной власти. Об этом в Польше знает каждый ребенок.

— Об этом знают только несколько человек.

Старик отложил трубку, взгляд у него был пронзительный, почти такой же острый, как у Зюка.

— И это должно нас объединить? Да? — Вихура задумался. — Гитлер ударит? — спросил он, помолчав.

— Ударит. И в ситуации для нас наиболее неблагоприятной.

— Сами довели до такой ситуации.

— Нужно, — медленно сказал Вацлав Ян, — взять на себя ответственность. Полную, совершенную, окончательную. Это может сделать только такой человек, который сумеет подготовить себя к принятию великих решений, которому хватит силы, смелости и воли, который спасет Польшу от самого страшного поражения. Такого человека сейчас нет ни в Замке, ни в Бельведере.

Что-то напоминающее улыбку появилось на лице Вихуры.

— Ты, — произнес он.

— Я, — сказал Вацлав Ян.

— И ты пришел сообщить мне об этом? — Вихура снова вел безуспешную борьбу со спичками. — Ты пришел спросить, окажу ли я, Вихура, от себя лично или от чьего-нибудь имени, если я кого-то, не только себя, представляю, тебе помощь или хотя бы соглашусь на твою кандидатуру. Самая далекая точка в твоих расчетах! Ты только не знаешь, какая это точка. Может быть, быстро растущая, может быть, такая, что взорвет всю математику? Тебя сюда пригнал страх.

— Страх мне чужд.

— Да, да, конечно. Ты всегда был человеком смелым и в каком-то субъективном смысле честным. И без ума от себя. До такой степени без ума, что даже не замечал, что ты тень; раньше ты был его тенью, а теперь, обретя самостоятельность, повторяешь давние жесты, лишенные всякого смысла, анахроничные. Ты становишься почти трагической фигурой. Карикатурная, отраженная в зеркале, убогая, почти смешная и все же страшная — вот польская идея вождя.

— Ты хочешь меня оскорбить?

— Нет. Ты пришел, чтобы это услышать. И ты можешь услышать это только от меня. Предложить себя! Как он — в двадцать шестом! — Голос Вихуры неожиданно стал твердым. — И что? Над Польшей нависла страшная угроза, а полковник Вацлав Ян, вместо того чтобы искать причины, вместо того чтобы попытаться хоть что-то понять, говорит «я» и думает о мелком дворцовом перевороте, об обмане тысячу раз обманутых, вот, вместо Бека — Вацлав Ян, а народ радостно заорет «ура!» и пойдет умирать.