— Нет, пан следователь.

— А Юрысь?

— Тоже нет. Я же говорила… С некоторых пор.

— Когда произошел ваш разрыв с Юрысем?

— Мне кажется, что вы употребили неподходящее слово.

— Хорошо; охлаждение отношений между вами было связано с вашей дружбой со Зденеком?

Минута молчания.

— В каком-то смысле, пан следователь…

Уходит, выскальзывает, как трудно выжать из нее что-то конкретное. Кто из них был у Витынской в тот вечер? Можно ли это доказать? Но предположим, что и в самом деле никого не было; ни один из них к ней не дошел; это еще лучше. Встретились в подворотне… и тогда… Почему Ротоловская не видела, как входил Юрысь или Зденек? Конечно, она могла на минуту отойти от окна, а возможно, автомобиль закрывал ей вид? Этот автомобиль несколько осложняет дело. Необходимо допросить шофера Ратигана, который скажет…

Хорошо на минуту прервать беседу, молчание не помешает следователю и заставит поволноваться Витынскую. Пусть девушка подождет; скоро будет задано несколько вопросов, которые имеют большое значение, но для того, чтобы их задать, сейчас необходим небольшой coup de théâtre[39], смена тона, и жаль, что нельзя изменить декорацию.

— Могу ли я предложить вам кофе или чаю?

Она удивлена.

— Вы так любезны, если можно, стакан чаю…

Звонок. Сейчас войдет рассыльная, за маленьким круглым столиком в глубоких креслах гораздо уютнее. Он было решил убрать эти кресла, ведь спартанская простота Чепека… Но иногда они полезны.

— Мне очень жаль, что пришлось вас вызвать сюда. Это было необходимо, формальность, сами понимаете. Я с большим удовольствием встретился бы с вами просто так, за чаем.

Она улыбается.

— Вашему шефу по-настоящему повезло, у него прекрасный вкус.

— Вы шутите, пан следователь.

— Ах, к чему эта скромность! Если бы у меня была такая секретарша, я был бы ревнив, как Отелло. Могу себе представить, что Ратиган ни за какие деньги не отпустит вас.

Снова улыбка. Конечно, это преувеличение, он очень мил, но шеф, действительно…

— Нетрудно догадаться… А Зденек, Зденек? Тоже, наверное, ревнует вас?

— Немного, — отвечает Витынская.

— Вот именно! — И уже другим тоном: — Он знал о вашей дружбе с Юрысем? Был знаком с ним?

Она, видимо, решила, что все уже кончилось, ну еще чай, сигарета, потом трамвайная остановка, на улице идет снег, давка, в толпе уютно, она выйдет на углу Маршалковской и Вильчей…

— Прошу вас, подумайте минутку. Они встречались, да?

— Раза два, не больше: раз на улице, раз у меня.

Могла ведь солгать, но, похоже, сказала правду.

— Зденек требовал, чтобы вы порвали с Юрысем?

— Требовал? Нет, пан следователь.

— Имеются свидетели, прошу не отрицать. Впрочем, неважно, что вы скажете…

— Молодые люди бывают ревнивы, но… — Неожиданно, как будто бы она наконец поняла, как будто только сейчас ее охватил страх: — Пан следователь, ради бога, в чем вы его подозреваете?

Он все же раздобыл визитную карточку вице-министра Чепека, прежде чем пойти к следователю. Естественно, Завиша не знал, что Кшемек стоит на пороге своего большого успеха: арест Зденека, а Зденек был арестован сразу же после допроса Янины Витынской, держался в тайне, следователь решил ничего не сообщать прессе до тех пор, пока все улики не будут в его руках… Завиша предполагал, что во время этой беседы, к которой он старался как следует подготовиться, преимущество будет на его стороне, Кшемек будет нуждаться в помощи или, по крайней мере, в поддержке, ибо еще ничего не добился, а блуждает где-то вокруг да около и собирает второстепенные фактики… Поддембского немного удивляло, что следователь сам не вызвал его, а вернее, не пригласил к себе, и даже визитная карточка вице-министра не возбудила интереса к этой встрече. Кшемек боится этого дела, решил Завиша; впрочем, другого он от него и не ожидал.

1939 год начинался солнцем и морозом. На столбах и стенах еще болтались остатки предвыборных плакатов, в газетах появились фотографии Бека в Монте-Карло и Бека в Берхтесгадене, в ресторанах было полно народу, новогодний карнавал обещал быть веселым, а Завишу мучило ничем, собственно говоря, не объяснимое желание спешить, словно каждый день, до того как он успевал открыть глаза, кто-то шептал на ухо: скорей, скорей, еще сегодня, еще завтра. А ведь его никто не погонял; Вацлав Ян после поражения старых боевиков на выборах (это было сделано довольно-таки умело и тонко) его не вызывал, да и вообще ни с кем, кроме Эльжбеты, не хотел встречаться. Было известно, что такие периоды, когда полковник размышляет, «входит в себя», как он это называл, иногда длятся неделями. Завиша даже не пытался ему звонить; он собирал информацию о Юрысе и так спешил, словно Вацлав Ян только и ждал его рапорта, чтобы что-то решить или что-то предпринять (если, конечно, он вообще собирался заниматься этим делом).

Завиша долго топтался на месте, пока в конце концов не добрался до источника, из которого, как ему казалось, можно было многое узнать о капитане запаса, а отсюда и о предполагаемых, хотя, конечно, полной уверенности в этом у него не было, мотивах совершенного преступления. Конечно, он не собирался делиться полученными сведениями со следователем, во всяком случае, не сразу, не во время первой беседы и тем более без разрешения Вацлава Яна. К тому же у него было достаточно опыта, чтобы понять, что каждый следующий шаг будет рискованным, он испытывал беспокойство (в том, что это страх, он никогда бы не признался), а иногда — когда возвращался из Старого Мяста, это происходило позже, уже во время оттепели, под дождем со снегом и в грязи — ему казалось, что он бредет в темноте, в ночи, словно с разведгруппой, блуждающей по переднему краю без карты и компаса. Что он, собственно говоря, искал? Что надеялся найти? Его об этом прямо спросил Альфред, по прозвищу Грустный или Понятовский, когда Завиша наконец нашел его на Керцеляке. Вначале Альфред вообще не хотел с ним разговаривать. Он смотрел неподвижными глазками, как будто не узнавал ротмистра, как будто не помнил, что они встречались еще в двадцатом году… «Кому я нужен, я уже из обращения вышел… Легавые ко мне лезли, так я их отмазал. Сам знаешь, какое это дело…»

И только тогда, когда Завиша сослался на приказ Вацлава Яна, Альфред смягчился. В нем жили верность и послушание, время не вытравило их из памяти. Да ведь и Юрысь говорил с ним по поручению полковника, значит, кто-то об Альфреде помнит, кто-то принимает его в расчет и надеется на него, хотя все выглядит неясно и туманно.

Завиша пригласил Альфреда к себе. К делу они приступили не сразу, а после нескольких рюмок, после жалоб Грустного на то, что ему не дали Крест Независимости («теперь мною брезгуют, теперь на помойку»), и после обязательной порции воспоминаний, из которых фамилия Юрыся выскочила в нужный момент. И вот тогда…

— Чего вы ищете, ротмистр? Что хотите найти?

Ответ должен быть ясным — следовало завоевать или, скорее, восстановить доверие Альфреда.

— Полковнику, — сказал Завиша, — может понадобиться карта, крупная карта в игре.

Понятовский кивнул головой.

— Крупная? — повторил он. Потом махнул рукой: — Вы знаете, и я знаю.

Горечь понимания того, как действует механизм власти, переполняла Грустного. Он держал тяжелые руки на столе, не трогая рюмки. «Я тоже кое-что пытался разузнать, — заявил он, — ведь Юрысь был моим другом».

Альфред не спешил поделиться тем, что ему удалось узнать; он как бы взвешивал и проверял каждый факт, прежде чем сообщить его Завише.

— Разделались с ним профессионально, — сказал он.

И объяснил, что легавые крутятся вокруг дома на Беднарской, дворник — свой человек (давнишний подчиненный Альфреда, еще из боевой дружины) и все, что слышит о действиях легавых, докладывает.

Допрашивали жильцов, некую Витынскую, секретаршу Ратигана, Ольчака, с которым Юрысь немного был связан, еще кое-кого… но это все ерунда, если только полиция, чего Понятовский не исключает, не захочет кого-нибудь впутать в это дело… Известно, что в тот вечер у дома стоял какой-то лимузин… Но вообще-то, — тут он взял и выпил рюмку, — если здесь замешаны наемные спецы, то он их найдет, а если…