В течение зимы 1937–1938 годов японцы Сугимото Рикичи и Окада Йосико (мужчина и женщина) перебежали через границу на Сахалине в Советский Союз. Оба они принадлежали к авангардистской театральной труппе, находившейся на гастролях в Карафуто (японская часть острова). Японо-советская граница — безлюдный район пограничных столбов и межевых камней — был излюбленным местом посещения туристов под соответствующим полицейским надзором, разумеется, в те годы ни один посторонний, ни европеец, ни японец, не мог и шагу ступить по Сахалину без полицейского за спиной.
И тем не менее, несмотря на полицию, Сугимото и Окада ухитрились сбежать по снегу на советскую территорию. Когда об этом стало известно, разразился скандал и много было сказано и написано в Японии о глупости и безнравственности этой пары. Однако у Зорге возникли подозрения: странно, что Сугимото и Окада так просто удалось перехитрить полицию. Эпизод этот в освещении прессы казался столь невероятным, что Зорге предположил, что беглецы были на самом деле японскими шпионами. И потому он попросил Мияги постараться побольше узнать об этом деле. С помощью своих субагентов Мияги сумел собрать достаточно информации, чтобы представить исчерпывающий отчет. Оказалось, что Сугимото и Окада «были обычными порядочными людьми, сыгравшими в реальной жизни одну из своих собственных драм».
Рост цен и налогов, последствия катастрофического наводнения в Кобе для местной военной промышленности, японские боевые порядки при захвате Ухани — по всем этим и множеству других тем Мияги собирал важную и существенную информацию в 1937 и 1938 годах[78]. Некоторые из этих данных, возможно, были доступны любому в опубликованном виде. Но примерно с начала 1938 года, когда стало ясно, что война в Китае кончится не скоро, полиция делала все, что могла, чтобы отбить у иностранцев охоту покупать японские книги и периодические издания, подробно и объективно освещавшие экономику страны, ее политические и социальные проблемы[79]. За всем этим, постоянно беспокоя гражданскую полицию и заставляя ее быть еще более бдительной в слежке за чужаками, стояла Кемпетай (военная полиция), которая всегда была расположена придавать термину «военные секреты» весьма широкое толкование.
И поскольку китайская война все продолжалась, Мияги оказывал Зорге огромную услугу, даже когда время от времени снабжал его информацией, взятой из открытых, вполне легальных источников.
Все эти годы Зорге прожил в Токио в одном и том же доме № 30 по улице Нагасаки-шо, в районе Азабу. Женщина средних лет каждый день приходила в шесть часов утра, выполняла домашнюю работу и готовила еду — завтрак и ленч, поскольку Зорге редко обедал дома. Вскоре после четырех она уходила. Когда она заболела и умерла, Зорге нанял другую женщину такого же возраста, которая и проработала у него до самого его ареста. Эта вторая служанка работала когда-то поваром в советском посольстве.
Дом Зорге представлял собою то, что японцы называли «бунка ютаки» или «комфортабельное жилье», однако по современным европейским или американским стандартам он был довольно маленьким. Немецкий писатель, который был частым гостем этого дома в 1939 году, описал его как «едва ли чуть больше летнего домика в небольшом саду». Но большинство японских домов в уединенном районе Азабу — квартале обеспеченной буржуазии — были точно такими же.
В комнате наверху, которую Зорге использовал в качестве кабинета, друзей поражал беспорядок, окружавший его, поскольку там царил кажущийся хаос из книг, карт и бумаг. Один из посетителей позднее вспоминал, что в доме было много книг по экономике и в основном по экономике японского сельского хозяйства. Свободного пространства хватало лишь для кушетки, стола и кресла или двух. Там же висели одна или две прекрасные японские гравюры и стояло несколько хороших вещиц из бронзы и фарфора. В комнате также находился граммофон и клетка с ручной совой.
Вся обстановка дома была выдержана в японском стиле, полы в комнатах были закрыты от стены до стены татами — плотными циновками из рисовой соломы. Зорге с уважением относился к японскому обычаю снимать обувь у входной двери, надевать шлепанцы на ступеньках или в крошечном коридоре и проходить на циновки в носках. Зорге и спал на японский манер, на матрацах, положенных на циновки, кладя под голову небольшой жесткий валик. Князь Урах, описывая ванную Зорге, вспоминает, что «фанатично чистоплотный Зорге ежедневно тер и скреб себя на японский манер и потом, подобрав колени, забирался в деревянный чан, наполненный горячей водой».
Наверное, никто за исключением Зорге и кухарки не бывал в этом доме чаще, чем девушка по имени Мияки Ханако, с которой Зорге познакомился, когда в октябре 1935 года отмечал свое сорокалетие в «Рейнгольде», где она работала официанткой.
Зорге несколько месяцев ухаживал за Ханако-сан, был щедр и настойчив, прежде чем она стала его любовницей. С осени 1936 и до начала 1937 Ханако-сан проводила почти половину каждой недели в его доме, и часто ранним вечером они вместе выходили из дома, направляясь — Зорге в агентство Домеи, а Ханако-сан в «Рейнгольд».
У Ханако был хороший голос, и ей хотелось выучиться на певицу. Зорге договорился, что немецкий педагог будет с ней заниматься, и в начале лета 1937 года она оставила «Рейнгольд» и стала все свое время посвящать урокам музыки. Она считала себя гражданской женой Зорге и действительно верила, что он узаконит их союз, зарегистрировав его в управлении района Азабу. Однако Зорге по вполне понятным причинам не мог позволить себе наслаждаться счастьем супружеской жизни и сказал Ханако, что он должен жить один. Тем не менее почти до самого его ареста в октябре 1941 года она на два-три дня в неделю приходила к нему домой. Иногда они проводили вместе выходные в Атами — морском курорте к юго-западу от Токио.
Ханако-сан с великой преданностью вспоминает Зорге, и ее верность ему не может не вызывать уважения. Она хотела от него ребенка, однако он не желал и слышать об этом, поскольку, как он сказал ей, его работа таила в себе некоторую опасность. В то время она не придала особого значения этим словам. И все же, хотя у нее не было ни малейшего подозрения, что он был коммунистическим агентом, она догадывалась, что он может заниматься такими делами, которые лежат за пределами его журналистской работы[80].
Ханако-сан была умеренной социалисткой («Как и многие другие женщины, я имела обыкновение читать левые романы»). А кроме того, когда-то она была увлечена студентом, исключенным из высшей школы накануне окончания за «красную» деятельность, и потому ее не шокировали и не удивляли высказывания Зорге о зле японского милитаризма, о нищете японского рабочего класса или об отвратительной природе нацистского режима.
Ее симпатия к подобным взглядам была неподдельной, и вполне возможно, что Зорге удостоверился в этом, прежде чем позволил себе более серьезное, чем просто мимолетное увлечение, отношение с Ханако-сан.
Сама Ханако-сан заняла вполне реалистичную позицию в отношении связей Зорге с другими женщинами. «В конце концов, — замечает она, — он был холостяком, и вполне естественно для выдающегося человека иметь несколько любовниц, не так ли?»
Она была не в состоянии анализировать его истинные чувства к ней, но он всегда был щедр и нежен на продолжении всех шести лет их знакомства и был особенно заботлив, когда она болела. У него была сильная воля и он редко сердился. Единственный раз, когда она видела его потерявшим контроль над собой, это когда он узнал о нападении Германии на Советский Союз. В тот день он так рыдал, словно у него разрывалось сердце.
— Почему ты так расстроен? — спросила она.
— Потому что я одинок. У меня нет настоящих друзей.
— Но ведь у тебя есть посол Отт и другие хорошие немецкие друзья?
