В своем «признании» он пишет:
«Инцидент этот носил типично японский характер, и потому его мотивы требовали особого изучения. Пристальное изучение его и в особенности изучение точек напряжения в обществе и внутреннего кризиса, который он обнажил, было намного более ценным в понимании внутренней структуры японского общества, чем просто данные о силе войск или сбор секретных документов».
Анализу инцидента 26 февраля Зорге посвятил, по крайней мере, три разных отчета: один для германского МИДа, другой — для Управления в Москве и третий — для публикации в качестве статьи в журнале Хаусхофера «Zeitschrift for Geopolitik».
Доклад в Берлин был написан под настойчивые уговоры его друзей в германском посольстве. Как это произошло, лучше всего передают слова самого Зорге:
«В разговорах с Дирксеном, Оттом и Веннекером я снова и снова подчеркивал социальный аспект событий 26 февраля, говоря, что мне понятны те социальные проблемы, с которыми столкнулась Япония. В итоге персонал посольства обратил свое внимание на эту сторону инцидента и попытался собрать о нем всю доступную информацию, какую можно. Сам Отт имел особый канал, через который он мог получать статьи и листовки.
Моя шпионская группа, конечно, накопила огромное количество материала об этом событии. В действительности я много узнал о событии с разных сторон, потому мое мнение легко повлияло на позицию, занятую посольством, и в результате и Дирксен, и Огг старались привлечь меня к работе. Вот почему они попросили меня написать для Берлина отчет об инциденте».
Зорге утверждал, что, начиная с 1936 года, его мнение имело значительный вес в германском посольстве, и можно было не сомневаться, что его репутацию еще более укрепило верное истолкование февральского мятежа, которое могло бы оказаться поверхностным и незначительным, если бы не помощь Одзаки и Мияги.
Военное положение, объявленное в Токио после начала Февральского мятежа, оставалось в силе в течение многих недель, что никак не облегчило задачу для иностранных дипломатов и журналистов, желающих узнать истинную подоплеку этого инцидента. Легко предположить, что никто из них не мог полагаться на советы японских знакомых в такой степени, в какой мог полагаться на своих помощников Зорге. Мияги, например, собирал информацию о мятеже в течение двух месяцев после его окончания.
Конечно, первой заботой Зорге было подготовить отчет для Москвы. Советский интерес к февральскому мятежу можно было выразить серией вопросов. Например, до какой степени этот взрыв отразил то глубокое недовольство, что было характерно для страны в целом? Каковы были цели, экономические и политические, молодых офицеров? Не приведет ли мятеж к ослаблению власти и снижению престижа японской армии? Какое влияние окажет это событие на направление японской внешней политики? Обострит ли оно или умерит антисоветские настроения в Японии?
И Зорге дал Москве ответы на эти вопросы. В документальный отчет о происшедшем он включил некоторую информацию, взятую из своей статьи в «Геополитике». Полицейское досье на Зорге сообщает нам, что он передал в Москву информацию «об окружении мятежников соединениями военных моряков в районе Министерства иностранных дел». В «Геополитике» Зорге был осторожнее, не пойдя дальше утверждения, что военно-морские силы «сурово осудили» мятеж и что это «внесло большой вклад в предотвращение распространения повстанческого движения», поскольку японские власти прилагали все усилия к тому, чтобы скрьггь от иностранцев ту злобу, что существовала в отношениях между армией и флотом. Одним из самых строго охраняемых секретов была истинная роль, сыгранная в те дни моряками, поддержавшими твердую реакцию императора на мятеж. И если бы Зорге столь же определенно высказался и в своей статье в прессе, как высказался он в отчете, отправленном в Москву, он рисковал быть высланным из Японии.
Естественно, Зорге обсуждал с Одзаки и Мияги общественное и идеологическое значение мятежа и с их помощью уяснил для себя суть запрещенной книги «Nihon Kaizo Hoan Taiko» («Очерк по реконструкции Японии»), ставшей библией молодых офицеров. Незадолго до своего ареста Каваи Текичи достал экземпляр этой книги для Мияги. Ее автор, Кита Икки, активно участвовал в февральском мятеже и теперь должен был быть казнен вместе с другими зачинщиками за взятую на себя роль подстрекателя. Империализм, базирующийся на обожествлении императора и государственного социализма, составлял главный элемент Евангелия от Киты. Его идеи при всей его преданности императору и императорской армии несли в себе явные признаки влияния марксизма — вот почему книга в своей первоначальной форме была запрещена в течение нескольких лет.
Поэтому не удивительно, что Зорге, верил он в это на самом деле или нет, сказал своему другу Ураху, что японские коммунисты, возможно, имели какие-то связи с восставшими и что не исключена возможность появления коммунистической Японии, по-прежнему управляемой императором. Через несколько лет, в ходе последнего этапа войны на Тихом океане принц Коноэ во время частной аудиенции во дворце сказал императору, что он пришел к выводу, что радикальные молодые офицеры тридцатых годов сознательно или нет, но оказались инструментом в руках международного коммунизма.
Именно Одзаки разъяснил Зорге связь между мятежом и экономическими трудностями, переживаемыми сельскими районами Японии. Однако лишь майор Шолль, недавно прибывший помощник военного атташе в германском посольстве, сумел ознакомить Зорге с немецким переводом засекреченной статьи о жалобах, написанных двумя уволенными из армии офицерами, ставшими впоследствии зачинщиками мятежа[70]. Шолль, произведенный в полковники после своего прибытия в Токио в январе 1936 года, очень скоро стал одним из близких друзей Зорге, поскольку Зорге узнал, что Шолль служил на Западном фронте рядовым, причем в тех же войсках, что и сам Зорге.
Статья, предоставленная Шоллем, дополнила то, что уже знал Зорге благодаря Одзаки и Мияги о подоплеке фракционного соперничества между Кодо-ха и Тосеи-ха, кульминацией которого и стал февральский мятеж.
Отт, очевидно, считал, что в результате мятежа ослабнет власть японской армии, поскольку он бьи убежден, что за этим последует сокращение военного бюджета. Однако вывод Мияги оказался куда вернее. Допуская, что политические партии вернут себе некоторое влияние на положение дел в стране, Мияги, тем не менее, сделал вывод, что несмотря на то что «народ в массе своей ненавидит политические партии, февральский мятеж станет поворотной точкой, ведущей к решительной переориентации японской политической жизни, когда армия превратится в ведущую силу в стране». Именно это и произошло. Японские военные лидеры использовали в своих интересах сильный страх перед возможными новыми мятежами, чтобы навязать свою волю правительству. Генерал Тераучи, выразитель общего мнения ныне празднующего победу течения Тосеи-ха и министр обороны в новой администрации, фактически продиктовал не только состав кабинета Хироты, но также и основы его политики в области образования и финансов, не говоря уже о национальной обороне и внешней политике.
Одзаки считал, что отныне японская внешняя политика станет более антироссийской. Мияги же предсказывал несколько другое. Он утверждал, что в отношении зарубежных стран Япония будет придерживаться политики примирения. Это означало, что скорее следует ожидать нападения на Китай, нежели на Россию.
В своем отчете в Москву Зорге склонялся к мнению Мияги. Суть этого документа так была изложена Зорге:
«Существовало два пути, по которым могло следовать японское правительство после событий 26 февраля. Оно могло либо взять курс на социальные реформы, одновременно ужесточая дисциплину в армии, либо же принять политику перманентной экспансии.
Это выражение, «перманентная экспансия», мое собственное изобретение. Она пришла мне в голову от фразы Троцкого «перманентная революция».
