Между тем опасность вплотную подошла к группе Зорге: 21 января 1936 года Особая полиция арестовала Каваи Текичи.
Напомним что Каваи снимал комнату в пригороде Токио у своего друга — авантюриста крайне правого толка — и снабжал Мияги и Одзаки информацией об ультранационалистическом движении.
Утром 21 января он неожиданно проснулся, почувствовав резкий холод, и посмотрел на часы. Было всего лишь пять часов утра. Каваи пришло в голову, что 21 января — день смерти Ленина и что сегодня вечером у него встреча с Одзаки и Мияги в одной из забегаловок в деловой части города.
И в этот момент ширмы, отделявшие его спальню, полетели в разные стороны и не менее восьми полицейских ворвались в комнату. Каваи вспоминает, что его первой мыслью было: «Все открылось!» Лица товарищей — в Шанхае, Тянцзине, Маньчжурии и Токио — всплыли у него в памяти. Нашла ли полиция кого-нибудь в Токио? Или на континенте? В первом случае дело было серьезно, ибо это означало, что власти подобрались к самому сердцу группы. А если полиция действовала по информации с континента, тогда ситуация, подумал Каваи, не столь отчаянна.
Один из детективов, офицер «токко» из штаб-квартиры городской полиции, сунул под нос Каваи какой-то документ. Это был ордер на его арест, выданный юрисконсультом японского консульства в Чунцине в Маньчжурии. «Вы отправитесь в холодные места, — сказал детектив. — Даем вам десять минут, чтобы одеться».
Каваи утверждает, что в тот момент, когда он почувствовал холод наручников на запястьях и его вытолкали из дома, он неожиданно воспрянул духом и сказал себе: «Ладно! Эти собаки у меня попляшут!»
Последовало долгое утомительное путешествие через вою Японию в порт Модзи на севере Кюсю. Передаваемый от одного полицейского участка другому, из одной префектуры в другую Каваи постоянно находился под охраной не менее десяти детективов. Из Токио в Кавасаки, в Атами, в Гифу, в Киото, потом в Кобе, Фукияму, Ива-куни, Симоносеки и, наконец, в Модзи — автобусом, трамваем, поездом и машиной. Путешествие заняло больше недели, да еще в Модзи пришлось ждать два или три дня, пока прибудет пароход из Дайрена. На борту парохода наручники с Каваи, наконец, сняли, и впервые за последние несколько недель он смог помыться. Ему даже позволили выпить немного саке за вечерней трапезой. Столь долгое путешествие, пусть и утомительное, не было особо жестоким. Каваи лишь слегка или вообще не допрашивали. Похоже, что никто из сопровождавших его толком не представлял, в чем, собственно, его обвиняют, а следователь в Токио вообще предположил, что все это, вероятно, ошибка.
Однако все изменилось с момента прибытия в порт Дайрен. Офицер полиции сразу громко заорал на Каваи: «Приехал, мошенник! Мы взяли всех твоих друзей в Мукдене, Кайани, Пекине, Тянцзине и Шанхае! И тебя достали в твоем Токио! Ты, ублюдок! Видишь теперь, что у правосудия длинные руки!» Но в участке береговой полиции порта Дайрен, по крайней мере, неплохо топили, и Каваи провел в нем две ночи, прежде чем его по железной дороге отправили в Чунцин, где поместили в камеру городской тюрьмы.
Очень скоро он предстал перед юрисконсультом японского консульского суда, где ему было предъявлено обвинение в пропагандистской деятельности в Шанхае и в принуждении по приказам «Международной коммунистической партии» некоего Седзима Рюки к поступлению на работу в Кемпетай (Военную полицию) ради получения секретной военной информации. Предполагалось, что Каваи передавал такую информацию, полученную от Сед-зимы, членам Китайской коммунистической партии. Выслушав все эти обвинения, Каваи испытал некоторое облегчение. Власти, похоже, весьма смутно представляли себе, что происходило на самом деле, похоже бьио, что следствие целиком сосредоточилось на его связях с Китайской компартией. Получив возможность ответить на обвинения, Каваи заявил, что все, что касается пропагандистской деятельности, было правдой. А вот остальные обвинения он решительно отверг. Он-де никогда не получал такой информации — тридцать семь пунктов было перечислено в обвинительном заключении — и уж, конечно же, Седзима и сам должен хорошо знать об этом.
«Ладно, — заявил консульский чиновник, собирая бумаги, — остальные вопросы я задам вам в другой раз».
Каваи вернули в камеру. Но почти тут же вызвали обратно, и он предстал перед двумя детективами, которые принялись всерьез допрашивать его. Один из них был любезен и даже временами добр; другой же был груб и осыпал Каваи бранью. Вопросы, задаваемые ими, касались природы той информации, что Каваи получал от Седзимы, и способов передачи ее китайским коммунистам. Каваи чистосердечно отрицал, что ему хоть что-то известно об этом.
В конце концов его забрали из следственной тюрьмы и отконвоировали по снегу в полицейский участок Чунциня, где бросили в обледеневший подвал. Из примыкавших темниц доносились крики и проклятия на японском, корейском, китайском языках. «Здесь, — сказал один из детективов, — даже если тебя и убьют, твоя смерть будет списана на естественные причины. Так почему бы тебе не согласиться сотрудничать с нами, пока не начались неприятности?» Каваи ничего не ответил. Тогда с него сдернули одежду и до беспамятства избили стальными прутьями.
Придя в сознание, Каваи обнаружил себя лежащим на кушетке в теплой комнате. Кто-то принес ему немного горячего кофе, а потом его вновь отправили в камеру следственной тюрьмы, но примерно через сутки вновь перевели в подвалы центрального полицейского участка Чунциня и снова крепко избили. Пытка продолжалась в течение пяти дней, а потом вдруг прекратилась. Полиция явно не могла решить, что ей делать с Каваи, и Каваи уже знал, что он победил. Имя Одзаки Хоцуми ни разу не сорвалось о его губ.
В консульском суде Каваи был приговорен к десяти месяцам тюремного заключения за нарушение Закона о сохранении мира и лишь в июне 1936 вышел на свободу. Позднее он узнал, за что его арестовали. Его имя назвал полиции Седзима Рюки.
Сотрудничество Рюки с Каваи началось весной 1929 года в Пекине. Седзима был клерком в японском правительственном учреждении. Они с Каваи и трое-четверо других японцев, симпатизировавших китайскому коммунистическому движению, объединили усилия в изучении марксистской литературы и ее приложении к ситуации в Китае. С течением времени теоретические изыски уступили место практической работе, и учебная группа превратилась в китайско-японскую Лигу борьбы — организацию, занимавшуюся агитацией и пропагандой и действовавшую под руководством Китайской коммунистической партии.
В начале 1932 года Седзима поступил на службу в японскую Кемпетай в Маньчжурии в качестве переводчика. В феврале 1933 он получил приказ присоединиться к операциям по очистке провинции Джихо от китайских вооруженных сил. Седзима надеялся погибнуть в бою и в качестве последней услуги делу китайского коммунизма выкрал секретные документы Кемпетай, чтобы передать их Каваи, который, как бьи уверен Седзима, находился в Шанхае и отвечал за передачу бумаг китайцам. С этой целью Седзима доверил украденные документы курьеру. Однако в этот момент Каваи уехал из Шанхая по делам, и потому бумаги попали к китайским коммунистам по другим каналам. Каваи ничего не знал об этих передачах, и потому во время допросов мог вполне чистосердечно ссылаться на свое незнание. Хотя, с другой стороны, Седзима, очевидно, вполне искренне верил, что секретные документы прошли через руки Каваи.
Сражение в Джихо не принесло Седзиме почетной солдатской смерти, но разожгло или же просто возродило буржуазное сознание. Седзиму мучили сомнения в отношении своих поступков. Так продолжалось несколько месяцев, пока, наконец, Седзима не обнаружил, что находится под наблюдением полиции. В конце концов он добровольно явился в центральный полицейский участок Чун-циня и чистосердечно признался во всем.
И вот в разных городах Китая и Маньчжурии японская полиция стала хватать одного за другим членов китайско-японской Лиги борьбы. Сам Каваи, арестованный в Токио, был, вероятно, последним из арестованных по этому делу.
