И тогда я увидел, что от выстрела все муравьи попадали на землю, словно сметенные смерчем. Какой ужас, верно, испытали бедняжки, когда этот непонятный предмет у них под ногами загремел, мгновенно раскаляясь!

Думаю, что ни один из них больше не полезет рассматривать ружье… Улыбаясь про себя и припоминая, как в начале приполз один муравей и увидел ружье, как он потом исчез в траве и появился снова, а за ним бежало еще два муравья… и так далее, и так далее… так вот, улыбаясь про себя, я смотрел на свое ружье, но моя тайная улыбка постепенно погасла, потому что я увидел, что муравьи оставили на стали и на ее глубокой оксидировке свою муравьиную оксидировку, что они проложили по всей длине ружья свою муравьиную тропу. Там, где они сновали, ощупывали, осматривали и облизывали оружие, часть стали побелела как кость, а другая часть заржавела. И продолжала ржаветь у меня на глазах, пока я наконец не догадался, что эта трудолюбивая божья тварь вообще не рассматривала мое ружье, а обнаружила на нем ружейную смазку, и тогда муравьи целого муравейника, сообщая об этом друг другу, прошли по моему ружью, слизав всю ружейную смазку с непонятного предмета, оказавшегося случайно у них на пути. Слизав смазку, муравьи оставили на ружье муравьиную кислоту. Муравьиная кислота, глубоко проникнув в металл, на свой лад гравировала сталь, и можно сказать, что среди моих друзей я теперь единственный охотник, владеющий ружьем с муравьиной гравировкой.

С тех пор, когда я вижу, что в какой-то предмет всматриваются с чрезвычайным вниманием, я невольно начинаю сомневаться в том, действительно ли рассматривающие коллективно изучают предмет, проявляя завидную любознательность и серьезность, или просто-напросто объедают с него смазку, открывая коррозии путь к его сердцевине?

Несколько лет назад, в пору индейского лета, я ехал на юг Канады, в город Гамильтон. Там готовилась экспедиция в местные леса, на ловлю тигровых кошек. К сожалению, организаторы не набрали необходимого числа охотников и экспедиция распалась. Охота не состоялась, но я не сожалел, что оказался в том районе — оттуда очень легко добираться до города Ниагара-Фолс и до водопада и в любое время суток можно смотреть, как река Ниагара течет, падает и продолжает течь дальше. Впервые в жизни я видел, как надает могучая река. Водопад я не берусь описывать, хотя был там дважды, один раз в солнечную погоду, другой раз в дождь. Если когда-нибудь начнется всемирный потоп, думаю, он начнется грохотом Ниагарского водопада, и произойдет это в дождливый осенний день, серый, угрюмый, пронизанный напряжением, которое порождает грохот падающей воды… Правда, и теперь, спустя годы, когда я пишу о грохоте воды, не это кажется мне самым важным. Скорее надо было бы говорить о том, как река обрушивается вниз… Огромная река течет, потом вдруг обрушивается в каменную пропасть и, не утратив своей целости, течет себе меж берегов дальше. Помню, что над водопадом летели дикие утки. Их появление позволило мне почувствовать близость обрушивающейся реки. Странно, что не люди, которые бродили в водяном дыму вокруг, а именно дикие утки как-то очеловечили в моих глазах эту дикую картину, называемую Ниагарским водопадом.

Кроме Ниагарского водопада, район мог еще похвастаться фермами, разводящими крупный рогатый скот, овец, породистых лошадей и чистопородных собак, а также несколькими резерватами для индейцев, расположенными на берегу Биг-Ривер. Индейские резерваты показались мне бедными, деревянная оснастка домов выкрашена в синий цвет, как обычно красят ее у нас цыгане. Из каждых двух домов у одного дверь и окна обязательно синие; почти в каждом дворе стоит „Форд Мустанг“, купленный уже подержанным, а на крышах всех домов торчат телевизионные антенны; иной раз на антенне можно увидеть печального ворона — тотем индейцев этого района. Больше всего индейских тотемов я видел на выставке в городе Монреале, там и водяная черепаха представлена рядом с вороном, она тоже считается священным животным. Канадцы проявили щедрость по отношению к индейцам, посвятив им отдельный павильон. Это была огромная деревянная чаша, вздымающаяся высоко над соседними павильонами. Большой подъемник доставлял народ на верх этой чаши. Как только посетитель попадал в нее, его со всех сторон окружали индейские тотемы, медленно работал огромный часовой механизм, из невидимых громкоговорителей разносилась механическая музыка, которую в те годы называли космической, — это были главным образом радиопомехи, скрежет, дрожание струн, отзвуки ударов какого-то большого гонга, тихий вой. В этой огромной чаше можно было проводить целые часы, погрузившись в созерцание. Шум выставки не доходил сюда, высокий деревянный барьер так ограждал пространство, что ни выставки, ни Монреаля видно не было, а вокруг высились лишь индейские тотемы, огромные, темные и молчаливые, да гигантский часовой механизм, чьи зубчатые колеса двигались и скрипели так, будто своими железными зубами медленно разжевывали время. И надо всем этим голубело лишь канадское небо, далекое и выгоревшее в пору позднего индейского лета. Когда толпа вокруг стихала и напряжение отпускало тебя, ты невольно обращался к этому далекому выгоревшему небу и постепенно начинал чувствовать себя частицей вселенной, которая издалека посылает тебе свои радиосигналы, свои позывные, загадочные и непонятные звуки, некое подобие космической музыки. Деревянная эта чаша, или колодец, с тех лет осталась в моем сознании как порог, на котором я стоял, порог, который достаточно было перешагнуть — и я попал бы в необъятную вселенную. Но поскольку физически это невозможно, в таких случаях мы предоставляем нашему бедному воображению блуждать по бледному канадскому небу. А еще в памяти остались с того времени отец и сын на дне деревянного колодца. Мальчику было лет пять или шесть. Чтобы не потерять его в выставочной толпе, отец привязал его к себе веревочкой. Отец и сын, соединенные веревочкой, стояли, повернувшись в разные стороны, отец смотрел на ворона-тотема, мальчик разглядывал гигантский часовой механизм. Подобия космической музыки сновали вокруг, как муравьи-мурашки, и могу сказать, что временами мурашки пробегали и по коже.

Я позавидовал и мужчине и мальчику. Отец охранял своего малыша, не давая ему потеряться в огромной толпе, маленький же человечек и не думал роптать, наоборот, совершенно спокойно принимал веревочку, поскольку понимал, что как бы он ни зазевался, веревочка вытащит его из обалдения и вернет в надежное место. Мне же нечем да и не к кому было привязать себя в этой далекой стране, поэтому я тыкался туда-сюда, как слепыш, по большим канадским городам и фермам для скота, и меня не оставляла мысль, что необходимо ухватиться за какую-нибудь прочную веревочку, не то немудрено и затеряться среди городов, ферм, великих индейских озер и лесов… Однажды я провел вечер у гостеприимных болгар-переселенцев, один из их гостей выпил лишнего, расплакался и стал рассказывать, как он мечтает вернуться в Болгарию, и пойти в горы, и найти родничок, засыпанный буковой листвой, и, став на четвереньки, приникнуть к этому родничку, и увидеть при этом, как испуганный лягушонок прыгает с бережка и плюхается на дно. Но и на этом не останавливается его воображение: лягушонок, чтобы спрятаться от человека, мутит лапками воду и забирается под какой-нибудь листок, а истомившийся по родине переселенец ждет, пока вода снова станет прозрачной, низко наклоняется, точно отвешивает земной поклон священной матери-земле, и пьет долго и медленно, пока не заноют зубы. Эта вода идет из самых земных жил и лучше всего утоляет жажду, потому что пьющий ее пьет из жил земли. Болгарин этот ругал чужую страну как-то очень наивно — что это за страна такая, если в ней ни аистов нет, ни родников! Реки и озера в Канаде есть, но нигде наш переселенец не видел на этой земле родников, и аистов тоже нигде не встречал. Вот как из-за того лишь, что нет в стране родников и аистов, можно иногда перечеркнуть одним махом целое государство, полное всевозможных богатств! А может быть, в этих маленьких, незначительных на первый взгляд подпорках души человеческой как раз и кроется исключительная сила… Возможно, что и так, не берусь судить!