По дороге я спросил сына: „Знаешь ли ты, чем хорош воздух? Он хорош тем, что невидим! Воздух — величайшая драгоценность, быть может, самая великая, недаром, когда мы хотим сказать, как высокая цена чего-то, мы говорим, что это все равно что воздух для живого существа. И как хорошо, что наш бесценный воздух невидим! Представь-ка себе, что воздух можно увидеть, как дикую утку, или как ибиса, или как то поверженное топором дерево. Или представим себе, что у воздуха человеческий лик. Если мы убили ибиса, мы говорим, что убили ибиса, отняли что-то у красоты природы, потому что мы видим это своими глазами. Но если мы с воздухом посмотрим — глаза в глаза — друг на друга, что мы увидим на его лице?“

Мы увидим лицо, на котором мы выкололи один глаз, увидим, как мы разодрали уши, как загрязнили, расцарапали и продырявили кожу на лице, будто его обезобразила оспа, мы увидим в уцелевшем глазе расширившийся от боли зрачок и в глубине глаза — бесконечную печаль, причиненную нашим невежеством.

Вот чем хорош наш воздух, который мы все вдыхаем и выдыхаем в надежде на то, что будем жить, ибо сказано, что пока мы дышим, мы должны надеяться! Если бы воздух был видим, едва ли кто-нибудь без отвращения взял в рот хотя бы один его глоток.

Однажды мы с приятелями встречали рассвет в Софийской котловине, утонувшей в легком тумане. Если подольше побродить по стерне и вдоль оросительных каналов и если улыбнется удача, тут можно поднять перепела, заметить парочки молодых горлиц, еще не готовых к дальнему перелету, или увидеть в небе сизых вяхирей, высматривающих поля со скошенной викой и солончаки. В Софийской котловине много засоленных почв; на участки эти, давно брошенные людьми, ухабистые и заросшие бурьяном, не заходит ни человек, ни скотина, лишь изредка пройдет охотник, тщетно высматривая зайца, или опустятся вяхири.

Лето уже ушло, осень наступала осторожно, с некоторой робостью. Ее присутствие чувствовалось главным образом по утрам, когда все вокруг тонет в прозрачном тумане, воздух прохладен, тих, а из невидимой деревни едва уловимо тянет мокрой соломой и холодным дымом. Двумя или тремя часами позже солнце уже будет ярко светить в небе, на земле не останется ни капли росы, наступит жара, как в августе, и лишь паутинки, что носятся в воздухе, не позволят забыть, что на дворе уже не лето. Но это будет позже, а сейчас еще свежо, охотники располагаются веером, левый фланг почти теряется в легкой мгле. Там заросли камыша, из них с криком вылетает бекас, но никто не успевает в него выстрелить. Вскоре раздаются два последовательных выстрела и крики: „Лиса! Лиса!“ С левого фланга зовут на помощь, охотник, стрелявший в лису, утверждает, что она ранена и спряталась в камышах. Мы окружаем это место, часть охотников заходят в камыши, время от времени постреливая, чтобы выгнать раненую лисицу на остальных охотников, расставленных дугой. Главное — не дать хищнице перебраться на соседнее поле с густой и высокой кукурузой.

Лиса, однако, так и не появилась. Кто-то предположил, что никакой лисы и не было, начался спор, одни доказывали, что лиса ни за что не станет здесь прятаться, потому что место сырое и болотистое, другие считали, что, скрываясь от опасности, она могла залезть и в камыши, а были еще и третьи, полагавшие, что в камышах прячется не лиса, а енотовидная собака. Пока мои приятели спорили, из деревни пришли охотники на уток, все как один в зеленых брезентовых жилетках с большими эмблемами БЛРС[11] на груди. Почти всем жилеты были широки — вероятно, номера пятьдесят второго, пятьдесят четвертого, во всяком случае не ниже пятидесятого. Я всегда удивлялся, почему в охотничьих магазинах продаются только жилеты гигантских размеров, это остается для меня загадкой, которую я по сей день не разрешил. Утятники в широких жилетах собрались стрелять полудикую крякву, которую они прикармливали в продолговатом садке, огороженном камышом. Они решили, что мы тайно стреляем их полудиких уток и прячем добычу в непроходимых зарослях кукурузы на поле между садком, рекой и теми камышами, которые мы оцепили. Но они не удовлетворились даже этим нелепым обвинением, а заподозрили нас еще в том, что мы не отказываемся и от кукурузы, срезаем молочные початки, набиваем рюкзаки и тащим в Софию, потому что стоит софиянцу выйти в поле, и он все перед собой сметает, будто с метлой проходит.

Это были грубые, озлобленные люди. Мы поругались. Утятники не сохранили ничего от добродушного нрава настоящего охотника. Когда один охотник в поле встречает другого, это все равно, что бог встречается с богом, эти же утятники держались так, словно мы не бога встретили, а нарвались на его собак. Они нас облаяли, мы же, вместо того, чтоб открыть по ним огонь, отправились искать другой район для охоты. Они еще долго смотрели нам в спины, следя, не полезет ли кто из нас в высокую густую кукурузу за подстреленной раньше и спрятанной там уткой. Никто из нас однако в кукурузу не зашел, потому что заходить туда нам было незачем. И все-таки те продолжали за нами следить, и не только следили, а еще и кричали что-то обидное, будто бросали в нас камни. Мы не отвечали на обидные слова, заметив с самого начала, что если мы в ответ молчим, это злит их еще больше.

Откуда взялась эта злоба? Я позволю себе некоторое отступление и постараюсь объяснить, почему в Софийской котловине все чаще попадаются озлобленные охотники. В силу одного распоряжения хозяевами охотничьих угодий считаются охотники из соответствующего села. Села в окрестностях Софии распределили между собой охотничьи угодья, и посторонний может охотиться там, только если он приглашен местными охотниками. Когда речь идет о местной полезной дичи, в этом нет ничего плохого. Плохое начинается при пролетах дичи, которая появляется в наших местах на стародавнем своем пути с севера в южные страны. В Софии тысячи охотников, еще несколько лет назад они свободно охотились на перелетную дичь, но теперь, по этому новому распоряжению, каждый из них может выйти в поле, только если он приглашен в гости или если у него есть письменное разрешение (справка) от председателя местного отделения охотничьего союза на определенную дату. Ружей тысячи, дичи мало, поэтому, естественно, местные охотники не склонны давать письменные разрешения. Это заставляет многих охотников из Софии, когда открывают охоту на перепелов, горлиц, вяхирей, бекасов и уток, отправляться в далекие края — кого к Тутракану, кого к Симитли, кого во Фракию или в Добруджу. Но не у каждого есть возможность ехать ради одного перепела или одной горлицы в такую даль. Поэтому многие, нарушая распоряжение, продолжают выходить с ружьями в Софийскую котловину. Там их встречают охотники — собственники охотничьих угодий и прогоняют их. Нелепо до крайности. Мне случалось наблюдать, как местные охотники держатся точно феодалы по отношению к посторонним, которые забрели в их владения, охотясь на уток или на горлиц. Когда идешь в горы, никто не останавливает тебя и не спрашивает: „Кто это пригласил тебя сюда на прогулку, батенька, где у тебя разрешение на туризм и где справка, из которой видно, что ты имеешь право собирать дикорастущие плоды, грибы, чернику или зверобой?^“ В горах никто туриста не спрашивает, а на равнине эти новоявленные феодалы изгоняют тебя с таким ожесточением, словно ты преступил границы их священной и неприкосновенной собственности. Эти малочисленные группы в Софийской котловине наделены властью прогонять из своих районов любого городского охотника, и я спрашиваю, что же остается делать тысячам городских бедолаг, вооруженных охотничьими ружьями, опоясанных патронташами да еще волочащих за собой какую-нибудь чистопородную собаку, изнывавшую всю зиму на городском балконе, потерявшую всякое чутье и всякий охотничий инстинкт!.. Это с одной стороны… С другой стороны, и у охотников Софийской котловины есть основания злобиться, потому что индустриализация за короткий срок отравила равнину, реки погибли и текут мертвые меж серых берегов, почва становится все солонее, в определенных районах уже не сажают ни моркови, ни капусты, ни картошки, потому что они становятся опасны, если попадают на стол человека. И птиц стало меньше. Оживляется равнина, когда над ней пролетают стаи горлиц, появляются с севера перепела и ищут в ночном полете древние пути на Вишово-Бырдо, на Ярему и на Самоковскую котловину, стаи бекасов опускаются на заболоченные места, — бекасы задержатся здесь дня на три-четыре, поднакопят жира для дальнего перелета и снова снимутся; дикие утки прилетят вместе с первыми холодами, заполнив небо радостным шумом, а когда заметет первая метель, на полях иногда можно увидеть диких гусей… Я останавливаюсь более или менее подробно на этих фактах, потому что они, видимо, еще не рассмотрены достаточно серьезно, и потому что едва ли у нас найдется учреждение, которое стало бы издавать распоряжения, стимулирующие частнособственнические инстинкты. Собственнические страсти рано или поздно приобретают уродливые формы, поэтому мне думается, что общество должно очень внимательно следить за тем, где в этой области возможны поблажки и где необходимы ограничения…