Почему господь допустил, чтобы целая обитель провалилась сквозь землю, а место, где она стояла, превратилось в болото и одичало? Но у меня не было времени размышлять над тем, как и при каких обстоятельствах одичало это место, потому что мы увидели дым, такой густой и тяжелый, что, опустись он на камыши, он подмял бы их под себя. Вместе с тяжелым дымом до нас долетела незнакомая речь и яростный собачий лай. Собаки выскочили из камышей прямо на нас, целой сворой, голодной и злой. Ни одной породистой собаки среди них не было. Сброд этот напоминал своры бродячих собак, с той разницей, что бродячие собаки, завидев человека, мгновенно исчезают в камышах, эти же, наоборот, бежали прямо на нас. Все они до одной были тощие и костлявые. Мы выстрелили в воздух, собаки тут же повернули и кинулись обратно в камыши с таким визгом, словно мы в каждую из них всадили по пуле. Послышались мужские голоса, каждый из мужчин выкликал какое-нибудь собачье имя, собаки постепенно смолкли, а мы вышли к площадке, где, похоже, было развернуто производство кирпича. На выровненном гумне лежал еще необожженный кирпич, иные были поставлены на ребро, чтобы скорее сохли, другие елочкой сложены в штабеля. Когда кирпич складывают таким образом, он хорошо проветривается и быстро сохнет. За штабелями дымились два сооружения в виде усеченных египетских пирамид — там кирпич обжигался. Людей было немного. Две женщины переворачивали сырец, несколько мужчин работали в глубокой яме, их мотыги сверкали на солнце… По другую сторону от нас стояли камышовые шалаши, между шалашами виднелись мужчины и женщины, одни плели цыновки из камыша, другие скатывали их трубкой и куда-то уносили. Точнее, уносили за шалаши, а нагружали ли их там на повозки или просто складывали, видно не было.
Провалившаяся сквозь землю обитель воскресла, но для иной жизни. Со стороны зарослей подходили мужчины, нагруженные срезанным камышом. И кирпичники, и цыновщики были цыгане.
Тощие злые собаки принадлежали цыновщикам. С этими людьми мы не пытались заговорить, из-за каждой цыновки на нас смотрели не слишком дружелюбные глаза, собаки же, напуганные выстрелами, поджали хвосты. Кирпичники вообще и не глянули в нашу сторону, мужчины взмахивали мотыгами в глубокой яме, женщины безостановочно переворачивали кирпичи.
У дороги стоял мальчонка с очень красивыми глазами. Вся одежка на нем была поношенной, слишком широкие штанины отрезаны ножницами высоко над лодыжками и не подрублены. Голова мальчонки тоже была острижена ножницами. Свитерок и старенький пиджачишко, слишком широкий, но с короткими рукавами, дополняли его туалет. Ни шапки, ни ботинок на мальчонке не было. Штаны держались за мальчика с помощью тонкой веревочки, как утопающий держится за соломинку, с той только разницей, что утопающий вместе с соломинкой тонет. Я уже помянул, что у мальчонки были очень красивые глаза. Черные и блестящие, они сверкали, как горящие угли. Рядом с мальчиком мы увидели насос, такой же высоты, как он, — воду использовали то ли для питья, то ли для замешиванья глины на кирпич. Недалеко от насоса горел костер, рядом стояло ведро.
„Здорово, герой!“ — поздоровался я с мальчиком.
Он шмыгнул носом, заморгал, повернулся и убежал за штабеля кирпича. Мальчонка убежал, спрятался, но его черные глаза продолжали сверкать в воздухе и смотреть на меня. Такое и раньше со мной случалось — человек взглянет на меня и пройдет, а глаза его еще долго трепещут у меня перед глазами и смотрят на меня.
Мы зашли в камыши или, точнее, бухнулись в них, блуждали полдня, но ни дикой утки не подняли, ни бекаса. В камышах было жарко и душно, мы выпили всю воду, что была у нас с собой, и остались без воды. Жажда и вороны — больше ничего вокруг не было. Мы вернулись назад, собаки снова кинулись на нас со злым лаем, но, увидев ружья, убежали, повизгивая, обратно к своим хозяевам. Кирпичников, что работали мотыгами в яме, видно не было, исчезли и цыганки, переворачивавшие кирпичи. И мальчик исчез, только насос торчал у дороги.
Когда мы подошли к нему ближе, послышалась цыганская речь. Кирпичники сидели за штабелями кирпича, недалеко от них горел костер, молодая цыганка мыла у огня алюминиевую посуду. Мальчик вертелся рядом, подбрасывая в огонь хворост. Мы спросили, можно ли пить воду из колонки, нам ответил самый старый из цыган, с седой головой, что воду пить можно и что сейчас мальчик нам ее подкачает. Он сказал что-то мальчонке по-цыгански, тот вприпрыжку побежал к насосу и бойко принялся качать воду. Мы умылись, напились, седой цыган подошел к нам, мы закурили, и начался разговор. Выяснилось, что все кирпичники друг другу родня, мальчонка — внук седого. У нас не было с собой ничего сладкого, угостить мальчика было нечем, и я дал ему лев, чтобы он купил себе конфет, когда будет в Долни-Богрове. Долни-Богров оттуда в двух шагах. Я спросил мальчика, как его зовут, он аккуратно сложил лев, сунул его в карман своих коротких штанов, шмыгнул носом и принялся качать воду, однако имени своего так и не сказал.
— Илией его звать, — сказал седой цыган, — да он стесняется, потому не говорит. Что ж ты, Илия, не скажешь, как тебя звать? — обратился он к мальчику и повторил, что Илия стесняется, что он и цыновщикам тоже не сказал, как его зовут.
По словам старого цыгана, цыновщики были не здешние, пришлые. Здешние цыгане больше кирпичом промышляют, а эти с Дуная перебрались, вдоль Дуная много болот, там они и научились плести цыновки из камыша. На эти цыновки теперь большой спрос, и частники покупают, и АПК[8], особенно если в АПК есть огороды. Цыгане эти очень работящие, от темна до темна все плетут и плетут, ни разу еще к кирпичникам поговорить не зашли, а злых собак держат по старой привычке, от воров, хотя вряд ли какие софиянцы придут сюда цыновки воровать, вот мы, к примеру, софиянцы, так мы не только что цыновки воровать не станем, а еще и сигаретой угостим, с каждым поболтать готовы и Илии лев дали за то, что он нам воды накачал.
Илия стоял рядом с насосом прислушивался к нашему разговору. Как только я взглядывал на него, он улыбался, вынимал руки из карманов и хватался за рукоятку насоса. „Скрип — скрип!“ — скрипел насос. Илия шмыгал носом, моргал и изо всех сил качал воду. Он весь сиял. Светлая струйка искрилась на солнце, вода лилась толчками, так же как толчками поднималась из-под земли. Откуда в этих запущенных и заболоченных местах взялась такая холодная и вкусная вода — ума не приложу! Прежде чем нам с сыном уйти, я поблагодарил старого цыгана за воду, поблагодарил и Илию, похвалив его за усердие. Молодец, Илия, браво, очень вкусной водой ты нас напоил, будь здоров, расти большой и прочее в том же духе — слова, которыми обычно стараются потешить маленьких детей. Илия, увидев, что мы уходим, принялся качать так энергично, что во все стороны полетели брызги. Злые собаки подошли ближе и молча смотрели, как лает железным лаем Илийкин насос, а седовласый цыган засмеялся: „Это Илийка свой лев отрабатывает, не хочет даром деньги получать!“
Мы пошли дальше вдоль дамбы, надо было искать новый район для охоты. Время от времени я оборачивался и смотрел, как маленький Илия вместе со своим насосом становится все меньше. Он тоже смотрел нам вслед, не переставая работать рукояткой. Мальчик качал и качал воду, отрабатывая свой лев и свое „браво“. Пока дамба не скрыла нас друг от друга, мальчик все работал. Наконец, скрип насоса умолк, послышался женский голос: „Илия! Илия!“
Я обернулся. Видны были одни камыши, над камышами стелился тяжелый дым от печи, в которой обжигали кирпич. Из-за камышей выглядывали тощие злые собаки, а среди них стоял маленький смуглый Илия с черными глазами. Одну руку он держал в том кармане штанов, куда положил свой лев. Я помахал Илии рукой, он мгновенно скрылся в камышах, одни собаки еще смотрели нам вслед. За ними и за тяжелым ленивым дымом простирались камышовые дали, над камышами торчали высокие тополя, вскормленные болотной водой утонувшей и одичавшей святой обители, на ветках сидели вороны, притихшие и углубившиеся в свои мысли.
