Основной объем утерянной рукописи, а впоследствии и воссозданного варианта занимал перечень сюжетов, имен и событий, своего рода сводная таблица преданий, мифов и легенд, хорошо известных любому гимназисту в свое время, не говоря уже о приват-доцентах, и основательно забытых в эпоху поголовной грамотности.

Все эти Анубисы, Бальдуры, Вирбии, Гранны, Донары, Зевсы, Исиды, Кибелы и так далее, до Ямвана и Ярилы включительно, представляют интерес познавательный. Но для воссоздания разысканий Ханина и Недолина они несущественны. После того как мне удалось связать некоторые разлохмаченные концы и обрывки сведений с пересказами четвертых лиц, считающих все эти поиски блажью, погоней за тенью метафоры, эстетской отрыжкой, чувство того, что в итоге обнаружена пустота, крепло, и только сожаление по утраченному времени заставляет продолжать повествование.

Кроме того, крепло подозрение, что эта пустота — суть единственно истинное или в крайнем случае не ложное.

Вторая ступень постижения являла собой некий субстрат, выжатый из хронологических таблиц, пропущенных через матрицу зомбификации. Собственно говоря, исследователи могли прийти к своим выводам более простым и успешным манипулированием смыслами, но что-то заставляло двигаться шаг за шагом, словно обходя изнутри слева направо некий круг с вписанной пентаграммой и постепенно входя в спираль, закручивающуюся в точку, почти совпадающую с местоположением центра пентаграммы.

Разгон был неплох. Определив постулаты коммунизма как своего рода зомбификацию христианской идеи, наши исследователи, а может, только один из них, смело устремились в глубь истории и, естественно, вывели христианство как своего рода же зомбификацию идеи вечно умирающего и воскресающего бога (или богов)[2]. Здесь бы им остановиться, поскольку становится ясно, что и все потуги ума Ханина (или Недолина) есть всего лишь зомбификация процесса исследования. Но инерция соблазна была слишком велика, и следующим ходом было выведение идеи умирающего и воскресающего бога зомбификацией прозрений о сущности жизни как круговороте говна в природе.

Испугавшись результатов изысканий, Ханин (а у меня есть основания полагать, что это был он, так как характер Недолина толкнул бы его на следующий шаг — другое дело, что сделать его он просто не успел) произвел ретардацию и вернулся на исходную позицию.

Остановившись на определении «коммунистичности» как зомбификации христианской идеи, Ханин (а впоследствии и Недолин) долго топтался на уточнении матрицы зомбификации. Все эти занятия были своего рода игрой ума. Выстраивались бинарные оппозиции типа «жизнь — не жизнь», «смерть — не смерть», а в итоге сложилась довольно-таки забавная теория несмертельных множеств. Математические познания Недолина (спецшкола с уклоном, брошенная по состоянию здоровья родителей) помогли выстроить некое подобие теории бесконечных множеств состояний, каждое из которых, в свою очередь, являлось бесконечным же множеством состояний, по мощности не уступающем (речь идет о множестве) основному, первоначальному. Еще немного, и кто-то из них додумался бы до концепции зомбического континуума, но одному не хватило воображения, второй же вовремя остановился.

Очевидно, с этого момента записи в тетради приобрели иной характер. Описание вудуистических ритуалов и структурный анализ первомайских и ноябрьских торжеств сменились цитатами из Шолохова, Булгакова, Оренбурга, Казакевича, Фадеева, Платонова, Ильфа и Петрова, Аксенова, Симонова, Максимова… Собственно говоря, цитаты идут до конца тетради без комментариев, как бы иллюстрируя некий тезис, внятно изложить который исследователь почему-то опасается. Удивляло то, что вперемешку цитировались как до оскомины знакомые перлы официоза, так и выбранные места из «самиздата». Значительно позже ко мне пришла догадка, что необходимости в иллюстративном материале вообще не было: каждому, кто знакомится с этими тезисами, достаточно вспомнить то немногое, что отложилось в голове от школьной премудрости. Вернее, все вспомнится само.

Действительно, излагая друзьям и знакомым свои домыслы и предположения, оба исследователя практически не приводили цитат и примеров. Обнаружилось, что у каждого человека от даже, казалось, начисто забытых произведений сохранилось в памяти достаточно, чтобы самому подкрепить, проиллюстрировать тезисы Ханина или Недолина. Было в этом что-то пугающее, впрочем, так оно и должно быть: книги советских писателей больше, чем книги.

Недолин же, судя по рассказам знакомых, до недавней поры практически ничего не читал, как и большинство его сверстников. И поэтому надолго засел в библиотеке, восстанавливая ход поисков Ханина. Можно предположить, что именно тогда у него возник (или, как он мог предположить, был восстановлен) образ «коммунистического завтра» как своего рода дурно переваренная идея загробной жизни. Мысль весьма несвежая, но она поразила исследователей, поскольку выламывалась из логически и магически непротиворечивой системы зомбификации. То, что, зомбифицируя христианство, «коммунизм» оставил некоторые его структуры дееспособными, в общем-то не противоречит и не мешает самому процессу зомбифицирования.

Неудивительна популярность в не столь далекие времена трактатов на тему «Христианство и коммунизм», «Коммунизм и христианство». Вполне объяснимо болезненное любопытство теологов к коммунистической идее. Их безуспешные попытки сакрализировать ее похожи на потуги свихнувшегося мистика разглядеть, что там, за Великим Пределом, вглядываясь в глаза покойника. Понятен и прагматичный цинизм носителей и воспроизводителей коммунистической идеологии, не гнушающихся с пользой для себя («для дела» — что, впрочем, одно и то же) брать нужное текущему моменту там, где «нужное» обнаруживается.

Но странным было то, что идея светлого коммунистического будущего в зомбифицированном виде весьма напоминала христианский «тот свет». В отличие от эволюционной карнавализации культур здесь даже не пахло фарсовой профанизацией. Отнюдь нет! «Не мы, а внуки наших внуков», «не мы, так наши дети» — эти и им подобные лозунги стали паролем, пропуском в «рай» для поколений, одно за другим сжигаемых в топке чудовищного эксперимента. Мрачное подозрение — а был ли вообще эксперимент — придет к исследователям позднее.

Серьезное отношение к «светлому будущему» требовало, казалось, немедленного удовлетворения в так называемой советской художественной литературе, но получило развитие в ее чахлой ветви, именуемой научной фантастикой, практически все семь десятилетий гонимой и презираемой вершителями судеб. Отношение отчасти справедливое — тоскливая статика загробного светлого завтра возбуждала и леденила кровь одновременно, как и всякая непристойная попытка заглянуть за Предел.

На этом этапе исследователи фантастикой пренебрегли. Они снова обратились к почти обязательному умерщвлению героя. Возникло действительное или мнимое противоречие. С точки зрения программистов структур стереотипа «светлого загробного будущего», в зомбифицированном сознании имело смысл, казалось бы, воспроизводить позитивные реалии. Но исследователи не учли, что говорить о смысле целесообразно, только находясь по эту сторону принципа удовольствия.

Но есть ли вообще какой-то иной смысл в сладострастном расстреле из пулемета героев-коммунистов в «Поднятой целине»? Почему Булгаков все-таки умерщвляет Мастера и его подругу? Для какой потребы обаятельного и классово не чуждого Остапа Бендера необходимо было полоснуть бритвой по горлу? Для какой высшей надобности коммунистов и беспартийных пачками вешают, стреляют и гноят в тысячах, десятках тысяч книг? Почему «поражение от победы» так неотличимо?

Ответ на вопросы, заданные в начале поисков, был неожиданным.

Естественное желание сузить сферу поисков заставило Ханина (Недолина) остановиться именно на художественной литературе. Из сохранившихся обрывков записей можно сделать вывод, что один из исследователей, а возможно, оба, пытался найти слагаемые некоего истинного имени или всех имен. Судя по их расчетам и прозрениям, имена погибших