…Переведенный в следственный изолятор Карасев два дня отказывался встречаться со мной и продолжал буянить. И напросился-таки. Кинулся на выводного, разбил ему лицо, за что заслуженно и жестоко был избит подоспевшими коллегами пострадавшего. У работников этих заведений есть практика работы с любыми бугаями. При умелом использовании резинового изделия номер 74, по народному — «демократизатора», а если проще, резиновой дубинки, и обширном опыте его использования в камере можно вздуть кого угодно, хоть Мухамеда Али.

После взбучки он присмирел. Попытался было написать жалобу в прокуратуру по надзору за ИТУ, но вскоре понял, что лучше ему не будет. Получил я его на допрос с багрово-синей от побоев физиономией, все еще наглого, но относительно смирного. Тратить драгоценное время я не стал. Допросил в качестве обвиняемого, записал, что он не признается, а потом устроил очную ставку со Строкиным.

— Виталик, они все знают. Нам расстрел грозит, — сказал Строкин. — Надо признаваться.

Вскоре я имел признательные показания второго убийцы. Теперь настало время работать с заказчиком, который продолжал пребывать на больничной койке…

— Интересно, зачем все-таки Нуретдинов побежал устраивать дела спортсменов, если сам непричастен? — задумчиво произнес я.

— Зачем ему лишние люди в деле? Чтобы они раскололись и навесили на него, помимо двести восемнадцатой, еще штук десять составов преступлений?

— И мы, хоть и не правильно все просчитали, выловили-таки рыбок.

— Да. Пираний.

Постепенно мы расставляли по клеточкам (точнее сказать, рассаживали по камерам) основных действующих лиц этой истории. Только Выдрин еще оставался без казенной прописки, и данный факт не мог не печалить меня. Я вообще не люблю мздоимцев, а особенно мздоимцев вельможных, добравшихся до определенных высот, с которых их согнать бывает очень нелегко. С доказательствами преступной деятельности заведующего отделом обкома партии у меня было туговато.

Выдрин с готовностью соглашался, что всячески содействовал процветанию комбината бытового обслуживания, видя в нем структуру, полезную горожанам. Да, несколько лет назад отдыхал в санатории для действующих большевиков, и в соседнем номере жил Новоселов. Встречался там и с Григоряном, но кто может упрекнуть за курортное, ни к чему не обязывающее знакомство? Да, впоследствии выезжал с указанными лицами на охоту, однако что в этом криминального? Никаких подарков, денег ни от кого не брал. Положение свое, дабы помочь кому-либо в чем-либо, не использовал. О том, что на комбинате процветает сеть матерых расхитителей социалистической собственности, не подозревал, да и представить себе этого не мог.

Сдавать Выдрина никто не спешил. Оборонительная позиция казалась моему противнику непробиваемой. Но постепенно я нащупывал в ней слабые места и начинал пробивать бреши. Довольно долго можно расписывать, как это делалось. Кропотливая работа по исследованию всей преступной деятельности, скрупулезное добывание доказательств. Нет прямых доказательств, надо искать косвенные. У меня появлялась уверенность, что на чем-нибудь я сумею дожать Выдрина.

Тем временем месяц проходил за месяцем, объем дела уже начал переваливать за сорок томов, и конца края ему не было видно.

Темным морозным вечером я сидел на работе, закутавшись в пальто и замотав горло шарфом. В прокуратуре два дня назад выключили отопление, и никакие звонки прокурора не могли ничего изменить. Что-то где-то лопнуло, что-то кто-то недовинтил, и теперь так просто с поломкой не справиться. Нужно копать, перекапывать, ударно работать, демонстрировать трудовой героизм и опять закрывать грудью рабочего класса очередную амбразуру.

Холодные пальцы с трудом бегали по клавишам пишущей машинки. Изо рта шел пар. На душе было тоскливо.

Ненавижу зимние вечера, когда в шесть часов зажигаются фонари. Терпеть не могу холод. Особенно такой, от которого не скрыться в помещении. Не люблю его еще больше жары. Мне нужно жить на островах Фиджи, где круглый год температура двадцать пять градусов… Нить обогревателя оранжево светилась и давала совсем мало тепла. Время от времени я отрывался от работы и грел руки у рефлектора. И думал, когда же починят эту теплоцентраль.

— У вас очень холодно, — сказал подполковник Коваленко, заходя в кабинет и отряхивая рукав дубленки от налипшего снега. «Ну, спасибо, глаза открыл».

Коваленко внешне походил на героя тридцатых годов, грозящего пальцем с плаката. «Будь бдителен, враг не дремлет». Сосредоточен, серьезен, коротко стрижен, с удлиненным лицом и сросшимися бровями. Замашки он имел тоже чекистские — немногословен, неулыбчив, внутренне зажат. Такому человеку меньше всего хотелось бы положить палец в рот, рассказать на досуге политический анекдот. Он и был чекистом с Лубянки. Кстати, сотрудник КГБ вовсе не обязан иметь такой вид и такие привычки. Я знал среди них пьяниц, гуляк и шалопаев. Правда, они жили под вечным страхом, что их за какую-нибудь аморальщину заложит собственный коллега. Ходили слухи, что в высшей школе КГБ практикуются рефераты на тему «Психологический портрет твоего товарища».

Коваленко подключился к работе моей группы, когда зашла речь о том, что в преступлениях замешан партийный работник. Чем он занимался, я не знаю. В основном, по-моему, копал московские связи наших врагов. И притом делал это небезуспешно. Когда было желание, гэбэшная система работала очень эффективно. Пару раз он привез довольно точную раскладку по сотрудникам Госплана и одного из союзных министерств, которые брали деньги у Григоряна. Двоих из них мы арестовали.

Полковник скинул дубленку. Он был, как всегда, в отутюженном синем костюме, рубашке и галстуке. Похоже, его морозоустойчивость была куда выше моей. Хоть бы поежился. Нет, сидит в рубашке и костюмчике, нога на ногу. В Антарктиде они, что ли, стажируются?

— Вы, наверное, с новостями? — спросил я.

— Да.

— С хорошими или плохими?

— С плохими, — сухо произнес Коваленко.

— Сильно плохими?

— У вас найдется время прослушать оперативную запись?

Я кивнул. Он вытащил из портфеля магнитофон «Сони» с ладонь величиной. По тем временам такая техника была признаком роскоши, которая из правоохранительных служб доступна была только КГБ. Коваленко нажал кнопку, и сквозь шуршание послышались два голоса. Один я узнал — он принадлежал Выдрину. Кто являлся владельцем второго, бархатного и приятного мужского голоса, мне было неизвестно.

" — Давят! — кричал Выдрин. — Этот долбаный следователь, так-растак (далее нецензурно). Он на меня… Кто он такой? Ты мне скажи, кто он такой, чтобы на меня задираться?.. Вы же пальцем не пошевелите, чтобы это прекратить (нецензурно)…

— Мы работаем в этом направлении.

— Хорошо работаете (нецензурно)! Вот вы, расхитители долбаные, где у меня сидите! В кулаке вы у меня! Работают они (нецензурно)».

Ругался Выдрин такими словами, которые определенно не пристали его служебному положению. Некоторые выражения могли бы составить ему авторитет в любой городской пивной. Судя по речи слова песни «вышли мы все из народа» можно было полностью отнести к завотделом обкома. Было видно, что этот человек с детства приникал к чистому роднику отборнейшей русской ругани.

— Не беспокойтесь…

— Что «не беспокойтесь», мать вашу так-растак?! Меня! В тюрьму! Какой-то сопляк. Какое-то ничтожество, мальчишка, которому понравилось, что он власть уесть может. Диссидент! Рвань!

— Сергей Вельяминович, — укоризненно произнес собеседник.

— Да я с такими людьми на «ты», такие связи имею… А он… Шавка подзаборная решила льва укусить. Не смешно?

— Уже не смешно.

— Правильно. Потому что с вас пользы как с козла молока. Думаешь, меня за горло возьмут, срок дадут и на этом все кончится? Вы меня попомните. Я молчать не буду (нецензурно)!

— Зачем вы так?

— Пожалеете, что пузо чесали лениво, когда работать надо было и вызволять меня. Я вам, оглоедам, устрою.