Мне было жарко и скучно. Май 1995 года выдался на редкость знойным. Горожане предпочитали не появляться днем на раскаленных солнцем пыльных улицах. А те бедолаги, которые не могли избежать этого, шатались как пьяные от одной подворотни к другой, пытаясь найти спасительную тень, стояли в очередях за мороженым или хлебали теплое пепси, вспоминая о благодатных временах трехкопеечных автоматов с газировкой. Часы показывали двенадцать тридцать. Сиеста — так называется в Испании и других странах полуденный отдых, когда в самые жаркие часы дня жизнь в городах и селах затихает, закрываются магазинчики и конторы, а размякшие жители отдыхают душой и телом. Надо перенимать полезный западный опыт. Кто сказал, что в такую жару можно работать? В такую жару нет ничего лучше, как распластаться в кресле, как медуза, выброшенная на берег Черного моря… Волны, прохлада — красота. Это тебе не раскаленный кабинет областной прокуратуры с вывеской «Старший следователь по особо важным делам Т. Завгородин».

Кстати, Терентий Завгородин, тридцати пяти лет от роду, лысый, рост сто семьдесят семь сантиметров, полноватый, неспортивный ни на вид, ни по сути, — это я.

Жара-а. Уф… Мысль о том, чтобы весело взявшись за работу, «напахать плугом», то есть напечатать постановление о назначении дактилоскопической экспертизы или обвинительное заключение по делу Аргузянского, казалась просто несерьезной, даже нереальной. Нет, в такую погоду только верблюды работать могут.

Ну почему, скажите, почему в моем кабинете нет простенького кондиционера или хотя бы вентилятора? Я хочу кондиционер, холодильник. Я мечтаю обложиться льдом, как белый медведь в зоопарке, и с высоты пятого этажа насмешливо глядеть на отважных горожан, решившихся выползти на улицу. Нет, не положено мне кондиционера. Мол, кому нужен этот агрегат в вечно заснеженной средней полосе России?.. Оказывается, нужен. Мне нужен. Я человек государственный. Я должен работать в час сиесты.

Чувство долга неуверенно напомнило о себе. Я пододвинул к себе старенькую, трясущуюся всеми своими частями пишущую машинку «Москва»… Но… сиеста — время святое, когда работать — грех. Я отодвинул машинку, откинулся в кресле и нажал кнопку дистанционного управления. В углу кабинета зажегся метровый экран телевизора «Сони». В следственных подразделениях спецтехника и автотранспорт, японские телевизоры и удобная мебель — вещи инородные. А телевизор «Сони» в кабинете старшего важняка облпрокуратуры — всего лишь вещественное доказательство, которому не нашлось места в переполненной камере хранения для вещдоков. Эх, почему не изъяли кондиционер и холодильник?

На экране обозреватель местного телевидения Веня Курятин, вечно преисполненный скорбью за род человеческий, блеял о том, как важно не ошибиться на грядущих выборах и избрать в новую Думу верных продолжателей святого дела Гайдара и Сахарова. Низкий Бенин голос звучал назойливо, с надрывом, свидетельствующим о его глубокой озабоченности судьбами страны… Смех, да и только! Уж мне-то прекрасно известно, чем озабочен Веня. Лет шесть назад я чуть не посадил его по сто двадцать первой статье уголовного кодекса (для непосвященных уточняю, что это статья о гомосексуализме). Входная дверь неторопливо, со скрипом открылась, и в моем кабинете стало совсем тесно, поскольку значительную его часть заполнила фигура Пашки Норгулина. Двухметровый амбал, подвижный, резкий, немного циничный, временами нахальный — короче, такой, каким и должен быть начальник отдела регионального Управления по борьбе с организованной преступностью.

— Здорово, Терентий.

— Здорово, корова из штата Айова, — лениво протянул я.

— Обзывается… Жара-а… — Норгулин плюхнулся на стул и положил на мой стол поясную сумку. Судя по стуку, в ней лежал пистолет никак не меньше «стечкина». «Макарова» для общения со своими подопечными Пашке уже не хватает. — И не припомню такого пекла в мае.

— Парниковый эффект, — кивнул я. — Скоро Антарктида растает.

— Ну и хрен с ней.

— Так Венецию же затопит.

— До лампочки… Своих забот полон рот. Одни расстройства.

— Какие у тебя расстройства?

— Да вот думал, что только мои подчиненные — тунеядцы. Радовался: приду в прокуратуру, там работа кипит, идет неустанная борьба за законность и правопорядок. А ты сидишь и пялишься в ящик на этого недоноска Курятина.

— Я поклонник его таланта.

— Вкалывать надо, следователь.

— Ты хочешь, чтобы я за две сотни долларов с целым сейфом уголовных дел сражался?

— Сонное царство у вас тут.

— Считай, что прокуратуры больше нет. Только в следственной части некомплект шестьдесят процентов. А из оставшихся одна половина — взяточники, другая — дубиноголовые, которым диктант не доверишь написать. Одно светлое пятно — ваш покорный слуга. Да и того согнули прожитые годы и горечь утрат… Так что сегодня у меня выходной. Я его посвящу просмотру передачи моего любимого недоноска Курятина.

— Ага. Следователь в печали. А дело по фирме «Харон» стоит.

— Еще сто лет простоит… Лучше посмотри, кого Курятин в студию приволок!

Пашка бросил взгляд на телеэкран и вздохнул.

— Охо-хо…

Курятин, разобравшись с выборами, перешел к следующей рубрике, название которой содрал у Центрального телевидения — «Люди недели». Мог бы и сам что-нибудь придумать. Например, «Первая шеренга», «Наши рулевые», «Ударники капиталистического труда». Большинство его «гостей» скорее подошли бы для раздела «криминальной хроники» — по их биографиям можно было изучить не один раздел головного кодекса. Правда, теперь все они — уважаемые люди… Лицо сегодняшнего Вениного собеседника показалось мне до боли знакомым и родным. Где же ты был, родимый? И где сейчас подрабатываешь детишкам на молочишко? Я сделал звук погромче. Так, ясно, дослужился до заместителя председателя совета директоров крупного московского банка. Ах, оказывается, приехал в родные края не с пустыми руками. Внес благотворительные взносы в детский дом, краеведческий музей, обещает поддержать областной драматический театр. Рябушинский ты наш, Савва Морозов, Третьяков! Как же мы без тебя жили все эти долгие годы?.. Послушаем, какие у тебя дела в нашем городе помимо покровительства искусствам, а также заботы о сирых и убогих. Понятно, через этот банк осуществляется государственное финансирование программы «Жилье» и несколько крупных инвестиционных проектов.

— Программа «Жилье», — хмыкнул Норгулин. — Значит, теперь в городе даже собачьей будки не построят.

"Гость недели» выглядел прекрасно, был уверен в себе, говорил бодро и убежденно. Озабоченный и скорбный Веня (а-ля Караулов в провинциальном исполнении) журчал, как вода в унитазе: «А каковы ваши планы?», «А что вы ощущаете, вернувшись после стольких лет в родной город?», «А как нам обустроить Россию?» Веня из кожи вон лез, чтобы показать свою журналистскую цепкость и крутость.

— Не секрет, что в вашей биографии бывало всякое. Судьба порой обходилась с вами жестко и даже жестоко.

— Что греха таить — сидел. Времена-то какие были! Коммунисты у власти. Сами от жира лопались, но следили очень пристально, как бы кто лишней крошки не ухватил. Предприимчивость проявил, людям хорошо сделал, вроде бы премию надо давать, а ты получаешь по голове, по шее.

— По ребрам. По ногам. По хоботу, — в тон ему пробурчал Пашка.

— Административно-командная система не терпела даже малейшего проявления инициативы и предприимчивости, деловой активности, — радостно запел Веня, взгромоздившись на своего любимого конька. — Правила бал уравниловка. Господ коммунистов устраивало, что все бедные. Лишь бы не было богатых. Лучшие люди, составляющие опору любого цивилизованного государства, гордость общества, становились изгоями.

"Гордость общества» скромно потупилась.