Все молчат, Каролина взирает на меня в ступоре.

– А третья работа? – нарушает тишину Кевин.

В кои-то веки я ему признательна.

– Об этом лучше спросить у ее отца, – сообщаешь ты, и все смотрят сперва на тебя, а потом на папу.

Ему уже порядком надоело наше сборище, так что он переходит сразу к сути.

– Финансовый директор, издательская компания. Восемь человек. Сорок штук. Если все еще в силе.

– В силе, – кивает мне Лейла, и папа недовольно морщится.

– Она бы могла делать эту работу одной левой, – говорит он, ни на кого не глядя, притворяясь, что его ничего, кроме мобильника, не интересует. – Все, что от нее требуется, – это прийти на собеседование.

Папа ищет сочувствия у Санди, но не находит, и его саркастическая усмешка «вы-то-меня-понимаете» быстро тает.

– Вообще-то мне не нужна работа, которую можно делать одной левой, – улыбаюсь я.

– Конечно нет. Ты же у нас особенная.

Это меня удивляет. А ты очень доволен – страсти накаляются! Переводишь взгляд на Кевина. А он, разумеется, очень за меня обижен.

– Знаете, Питер, по-моему, вам следует извиниться перед Джесмин.

– Господи, что ты несешь.

Хизер выглядит сильно встревоженной.

– Вы всегда были таким, еще когда мы были совсем маленькие, – с возмущением заявляет Кевин. – Всякий раз как Джесмин не хотела делать то, чего вы от нее требовали, вы ее отталкивали.

Это правда. Смотрю на папу.

– Джесмин никогда не делала того, чего я от нее хотел. Она никогда не делает того, что хочет кто-то другой, только то, чего хочет она сама. Может, это и есть главная причина ее нынешних проблем?

– Разве это плохо, что она хочет поступать по-своему? Разве вы против самостоятельности? Ее мама умерла, когда Джесмин была совсем еще девочкой. А до этого несколько лет была больна. Я не помню, чтобы вы тогда часто у них появлялись, разве что иногда – сообщить Джесмин, что ей надо делать и чего делать нельзя.

В ту же секунду все мои разговоры с Кевином оживают у меня в памяти. На меня опять нахлынули все мои тогдашние тревоги, страхи, растерянность. Я словно наяву слышу беседы, которые мы вели до поздней ночи, и дома, и в саду, на тех злосчастных качелях, и по дороге в школу. Он всегда меня выслушивал. Все, что меня тревожило, я неизменно рассказывала ему. Но постепенно забыла об этом, а вот Кевин не забыл.

– При всем моем уважении, – говорит папа без малейшего намека на уважение, – тебя это никак не касается. Честно говоря, вообще не понимаю, что ты здесь делаешь.

Кевин продолжает абсолютно спокойно, как будто он давным-давно собирался это сказать, и сейчас разговаривает сам с собой:

– Ее мама приучила ее принимать решения самой. И самой заботиться о себе. Искать свой путь. Ее маме пришлось так поступить, ведь она знала, что помочь Джесмин будет некому. И она основала собственный бизнес, причем не один…

– Да, и все их продала к чертям.

– А вы разве не продали свою компанию?

– Я вышел на пенсию. А она вылетела с работы именно потому, что хотела этот бизнес продать.

На щеках у папы расцветают багровые пятна. Лейла успокаивающе кладет ему руку на плечо и что-то тихо говорит, но он ее игнорирует, а может, не слышит, потому что яростно ругается с Кевином. Я перестаю их слушать.

Ларри обращался со своим бизнесом как с ребенком. Он не хотел его отпустить. Мама воспитывала меня, зная, что ей придется меня отпустить.

Я доводила идеи до ума и продавала дело.

Я не хочу иметь детей. Мама не хотела покидать Хизер, теперь я не хочу ее отпустить.

«Никогда ничего не заканчивать, как ты всегда и делаешь», – говорил мне Ларри.

У меня кружится голова. Она не вмещает всей информации. В памяти всплывают обрывки разговоров, мои собственные мысли. Они смеются, корчат рожи и нараспев спрашивают: «Мы это давно уже поняли, а ты нет?»

Растить детей, чтобы отпустить их.

Кевин сказал, что я умру.

Создавать компании и продавать их.

Держаться рядом с Хизер, потому что мамы нет.

– Ну а тебе-то какое дело? – Папа уже кричит, и Хизер прижимает ладони к ушам. – У тебя проблемы со всеми в семье, кого ни возьми. Кроме нее, конечно. Вы вечные заговорщики, сообщники, черт подери…

– Потому что мы оба были чужими в этом несправедливом, жесто…

– Ой, заткнись и отправляйся обратно в Австралию. Там расскажешь своему психотерапевту…

– Простите, но я не заткнусь. Именно поэтому мы с Джесмин…

– Ты в порядке?

Это ты. Смотришь участливо, в первый раз за весь вечер без улыбки. Тебе больше не смешно. Твои слова доносятся откуда-то издалека.

Я что-то бормочу.

– Ты бледная.

Собираешься встать, чтобы подойти ко мне, но я сама поднимаюсь с кресла. Но делаю это слишком резко, и организм, измученный похмельем, а еще больше дружеской встречей поддержки, не справляется. Санди вскакивает и успевает меня подхватить. Я опираюсь на его руку и не свожу глаз с двери. Мне уже не до вежливых извинений, я должна выйти на свежий воздух.

Иду как сомнамбула, а пол колеблется под ногами и стены съезжаются вокруг меня. Надо выбираться, пока они не схлопнулись окончательно. Боже, солнце, свежий воздух, пахнет травой и цветами, журчит мой фонтан. Сажусь на скамейку и поджимаю ноги под самый подбородок. Дышу. Глубокий вдох – выдох. Уф-ф, вроде полегчало.

Не знаю, сколько времени я так сижу, но наконец до них доходит. Открывается дверь, выходит Каролина, топает мимо меня прямиком к своей машине и, не сказав ни слова, уезжает. За ней появляются папа, Лейла и Зара. Я прячу лицо в коленки. Чувствую запах одеколона Санди, он замедляет шаг возле скамейки, но потом идет дальше. Затем выходишь ты. Я знаю, что это ты, не могу сказать как, но я отличаю тебя от всех остальных. К тебе присоединяются малыши, и я понимаю, что не ошиблась.

– Н-да, тебе досталось, – говоришь ты.

Я не реагирую, только еще ниже опускаю голову. Ты кладешь мне руку на плечо. Легонько, но твердо его пожимаешь, и я принимаю этот жест дружелюбия. Ты идешь к дому, останавливаешься посреди дороги и говоришь:

– Да, и спасибо, что прошлой ночью бросила мне в ящик письмо от Эми. Ты права, думаю, пора мне его прочитать. Она полгода со мной не разговаривает. Хуже уже не будет. Я надеюсь.

Твои шаги затихают, и я слышу, как в доме Джейми успокаивает Хизер. Поскорей иду туда. Кевин бестолково мечется, не зная, что ему делать.

– Ты иди, Кевин. Я позвоню.

Он не уходит.

– Кевин, – вздыхаю я. – Спасибо за все. За то, что постарался мне сегодня помочь. Я забыла… многое, а ты, я вижу, нет. Ты всегда был рядом.

Он кивает и грустно улыбается.

Я нежно прижимаю руку к его щеке и целую в другую щеку.

– Перестань со всеми сражаться, – шепчу я.

Он проглатывает комок в горле и задумывается. Потом кивает и молча уходит.

Я устраиваю Хизер на диване, обнимаю ее и приклеиваю на лицо улыбку.

– Это что за слезки? Малыш-глупыш, не о чем плакать, – вытираю ей щеки.

– Я хотела помочь, Джесмин.

– И помогла. – Кладу ее голову себе на грудь и тихонько укачиваю.

Чтобы взлететь, надо сначала счистить с крыльев налипшее дерьмо. Шаг первый – обнаружить дерьмо. Сделано.

Когда я была маленькой, лет в восемь примерно, я очень любила сбивать с толку официантов. Узнав о том, что в ресторанах существует свой молчаливый язык жестов, я быстро его освоила. Мне нравилось, что я могу при помощи некоего шифра общаться с кем-то посторонним, со взрослым, причем на равных. В том месте, где мы часто обедали всей семьей, у меня была излюбленная мишень. Официант, которого я потихоньку изводила. Я клала вилку с ножом поверх тарелки, а когда он шел, чтобы ее убрать, рассеянным жестом перекладывала на стол. Мне нравилось, как он резко сворачивал в сторону, точно ракета, потерявшая цель. Я проделывала так несколько раз за вечер, но ненарочито, поэтому он ни о чем не догадывался. Точно так же я поступала с меню. Закрытое меню означает, что ты готов сделать заказ. Открытое – ты еще выбираешь. Я закрывала меню, а когда он устремлялся к нашему столу, открывала снова и, нахмурив лоб, сосредоточенно читала названия блюд, изображая, что никак не могу принять решение.