– Есть пара идей. Как раз года хватит, чтобы их обдумать и все разрулить. – Я и сама слышу, как фальшиво это звучит. – А вы?

– Вернусь, когда все устаканится. У меня свое шоу на радио, я диджей.

Ты что, шутишь? Нет, вполне серьезен. Надо же, я считала, ты уверен, что тебя знает каждая собака, что стоит тебе назвать свое имя, как все непременно кричат: «Ах, тот самый Мэтт Маршалл!» Но ты, похоже, искренне думаешь, что я не в курсе, какой у меня сосед знаменитый. И мне это нравится. А поэтому не нравится.

– Мне известно про ваше шоу, – говорю я с таким нескрываемым отвращением, что ты издаешь свой хриплый, прокуренный смешок.

– Так я и знал!

– Что именно?

– Вы из-за моей передачи так со мной держитесь. Враждебно. Напряженно. Как будто заняли глухую оборону.

Никому из моих друзей и в голову бы не пришло сказать обо мне такое. Неужели ты и вправду так меня воспринимаешь? Это очень неприятно слышать, в особенности от тебя. Ведь именно так я о тебе и думаю. Но мне в голову бы не пришло, что ты способен меня раскусить, разглядеть меня настоящую, ту, от которой я пытаюсь спрятаться. Друзья сказали бы, что я сама себе хозяйка, всегда поступаю, как считаю нужным, никогда не пляшу под чужую дудку. Может, добавили бы, что я упрямая, в худшем случае твердолобая. Но они видят меня лишь с одной стороны, я не показываю своего истинного «я». А ты умудрился докопаться до сути. Черт бы тебя побрал совсем.

– Вы, похоже, не из числа моих поклонников.

– Это уж точно, – злобно подтверждаю я.

– И что же вас так задело? – Ты суешь в рот антиникотиновую жвачку.

– Не понимаю. Вы о чем?

Сердце бьется как сумасшедшее. Ну вот, после стольких лет мы наконец добрались до этой точки. И теперь я могу тебе все высказать. Прямо сейчас. Судорожно подбираю нужные слова, чтобы ты понял, как сильно ты меня тогда оскорбил.

– Ну, говорите. Какая это была программа? Что я такого сказал, что стало вам поперек горла? А знаете, я шестым чувством вычисляю тех, кто ненавидит мое шоу. Вхожу в комнату и сразу определяю, кто фанат, а кто, наоборот, противник. Интуиция, наверное.

Ну и наглость. Верх самовлюбленности. Из всего, даже из чьего-то отвращения, ты умудряешься извлечь подтверждение своих талантов. Смотрите, дескать, какой я чутьистый.

– А может, дело вовсе не в вашей передаче, а конкретно в вас? – сердито спрашиваю я.

– Вот-вот, именно об этом я и говорю. – Ты улыбаешься и прищелкиваешь пальцами. – О таком подходе. Нет, Джесмин. Дело не во мне, а в моей передаче. Я – ведущий. Нейтральная сторона. Я направляю разговор, но не высказываю своей точки зрения. Я даю людям сообщить свое мнение в прямом эфире.

– Вы их провоцируете, разжигаете страсти.

– Приходится иногда. Но ведь так устроен любой спор – на противоположных суждениях. Поэтому нас и слушают.

– И вы считаете, что такие споры нужны?

Мы доходим до дома Стивена. В саду повсюду горят свечи, лежат букеты цветов и детские игрушки.

Останавливаемся и мрачно смотрим друг на друга.

– Ваше шоу не имеет ничего общего с попыткой хоть в чем-нибудь разобраться, вы плевать на это хотели. И факты вас не волнуют. Оно предназначено для придурков, которые жаждут выплеснуть свою ненависть, свою агрессуху и поведать всем свои тупые идеи.

Ты слегка хмуришься и отвечаешь очень серьезно:

– У нас все по правде. Никаких подставных звонков, все люди реальные. Это наши с вами соотечественники, и нелишне знать, что они думают об этой жизни. Оно, может, и комфортнее ограничиться только узким кругом своих вежливых, политкорректных друзей-приятелей, чтобы возникала иллюзия, будто мир – славное, уютное местечко, где все друг друга любят и уважают, но только неправильно это. Есть немалый риск поскользнуться на чьей-то блевотине и упасть мордой в грязь. Потому что мир – разный. И наше шоу дает возможность в этом убедиться. А заодно кое-что исправить. И для начала дать людям – всем без исключения – высказаться. Благодаря нам некоторые проблемы выходят на иной уровень обсуждения, вплоть до нижней палаты парламента. Травля детей в школах, однополые браки, наркотики, тайные бордели… мы много чего сделали, Джесмин. Точнее, мы дали толчок, привлекли внимание к проблемам.

Ты начинаешь перечислять список ваших добрых дел.

– То есть вы всерьез думаете, что действуете во благо общества? – фыркаю я. – Возможно, так бы и было, приходи к вам нормальные люди, а не дебилы невменяемые, полупьяные-полуобдолбанные. Или психи, сбежавшие из дурдома. А по-вашему, значит, очень хорошо, что они излагают свои пакости в прямом эфире? Да их надо бы, наоборот, запереть где-нибудь. И рот им заткнуть покрепче.

– Отлично, прекрасная идея, Ким Чен Ын[4]. Зачем нам свобода слова?

– Так, может, и его позвать в прямой эфир? Пусть чувак поделится своими соображениями? Как бы то ни было, в газетах пишут, что вам больше в этот эфир хода нет. Ни прямого, ни кривого. И больше у вас ни одной передачи не выйдет.

Решительно разворачиваюсь, задираю подбородок и иду прочь. Последнее слово за мной. Или нет? Или это тоже враждебная, нервозная нападка в рамках глухой обороны?

– Непременно выйдет. Мы с Бобом вот так. – Ты сплетаешь пальцы обеих ладоней. По-твоему, вы крепко спаяны. – Боб – директор радиостанции, мы вместе с самого начала. Меня отстранили, да, но это сугубая формальность. На нас постоянно поступают жалобы, приходится делать вид, что мы реагируем. А иначе его бы просто не поняли.

– Вы, похоже, очень собой гордитесь. Такой мощный общественный резонанс вызвали… – Я нажимаю кнопку входного звонка.

– Ясно. Я реально вас чем-то задел. – Ты стоишь рядом, готовый войти в дом. Свои слова ты шепчешь мне на ухо.

Оборачиваюсь к тебе. Ты саркастически подмигиваешь. До меня только сейчас доходит, что тебе нравится, что ты меня бесишь. И, как это ни ужасно, мне тоже это нравится. Ненавижу тебя. Но это – повод отвлечься от всего остального. Моя ненависть занимает кучу времени. Это уже почти полноценный рабочий день. Я трачу на свое отношение к тебе столько же, сколько тратила на работу. Нет, больше. Я ненавижу тебя круглосуточно – без выходных и обеденных перерывов.

Дверь открывается, на пороге стоит женщина с красными от слез глазами. Она сразу, немедленно, тебя узнает. Она тебе рада, более того, благодарна, что ты пришел. Тут же приглашает тебя войти. Господи, что они все – слепоглухотупые? Почему никто не видит тебя так, как вижу я?

Ты вежливо пропускаешь меня вперед.

На кухне куча народу, люди стоят отдельными группками, иногда переговариваясь друг с другом. Стол заставлен едой – все это принесли соседи: пироги, сэндвичи и салаты.

Нас с Мэттом ведут в гостиную. У окна, безучастно глядя в небо, одиноко сидит в кресле молодой мужчина.

На стенах висят фотографии, съемка явно профессиональная. Черно-белые портреты Стивена, Ребекки и Лили. Они оба в черных свитерах с высоким воротом сняты на фоне белого задника. Лили в белом прелестном платьице похожа на светлого ангела. Очень веселого, радостно улыбающегося в объектив. А вот Лили держит огромный леденец, вот – хохочет и показывает язык. Все трое, вместе – счастливые, любящие друг друга. Я узнала Стивена, вспомнила, что видела его в супермаркете и когда гуляла на побережье.

– Мэтт. – Он встает, и они обнимаются.

– Стивен, я очень тебе сочувствую…

Они замирают в молчаливом объятии. Друзья по бадминтону. Я озираюсь вокруг, смотрю на фотографии, потом в пол, не зная, чем себя занять.

– Это моя соседка Джесмин. Она живет напротив.

– Мне жаль, от всего сердца, очень жаль.

Протягиваю ему руку, и он слабо ее пожимает.

– Спасибо. Вы подруга Ребекки?

– Н-нет. То есть я… – глупо мямлю в ответ. Как бы это объяснить? Может, зря я сюда пришла? Не знаю. Вряд ли это было так уж необходимо. Зачем вторгаться в чужую жизнь?

Входит та женщина, что впустила нас в дом, и теперь они все выжидательно на меня смотрят.