Но о холме я еще успею рассказать. А пока посмотрим вокруг. Холм поднимается над самой рекой, а дом находится на краю пустыни. Собственно говоря, пустыня примыкает вплотную к западной стене дома. Через песчаные бугры выходишь к каналу, у которого растут редкие кусты и расположено несколько крошечных полей, обрабатываемых жителями Фараса. Канал узок, его можно перескочить, да и перейти вброд легко, так как глубина не превышает полуметра. Здесь растет несколько пальм, а во второй половине дня и вечером квакают хором лягушки. Одна из них особенно славится среди участников экспедиции, так как никто в Польше никогда не слышал, чтобы лягушка плакала человеческим голосом. А она в самом деле так плачет. Должно быть, это очень старая и заслуженная лягушка, много видавшая на своем веку, иначе она вряд ли плакала бы человеческим голосом. Мы неоднократно отправлялись на канал, чтобы ее послушать.
У канала очень красиво. А дальше – еще чудеснее. За каналом тянется твердая равнина, усеянная мелкими камешками. Порой попадаются великолепные кремни, кварцы, куски гранита изумительной формы, иногда можно найти и осколок агата. Недалеко отсюда расположено почти совершенно высохшее соленое озеро. Его берега покрыты толстой коркой белой соли, а посредине вместо воды зияет черное болотистое месиво. Когда ветер меняет направление и начинает дуть с запада, – что случается, правда, редко, – до лагеря доносится тошнотворный запах гниющих растений, смешивающийся с запахом тамарисков. Когда-то вокруг озера был густой лес. Но теперь почти все тамариски засохли, их ветви и пни рассыпаются в прах, издавая причудливый, удручающий нас запах.
Некоторые мертвые тамариски не свалились наземь, как пристало мертвецам. Осыпаясь, прах их мертвых ветвей и игл смешался с песком, нанесенным ветрами. В результате возникли холмы, достигающие порой свыше десяти метров в высоту. Внешне – песчаный холм, но если его раскопать, то окажется, что это могила дерева.
Дальше, за соленым озером, нет больше ничего, кроме пустыни. Отсюда начинается выжженная, пустынная территория, протянувшаяся до самого Атлантического океана. Здесь начало Ливийской пустыни, сливающейся с Сахарой. В сущности, это одна оплошная пустыня. Отправившись из Фараса по прямой на запад, вряд ли найдешь вплоть до самого океана хотя бы одно людское поселение, в лучшем случае – лишь палатки какого-нибудь каравана. Поэтому, когда смотришь из дома нашей экспедиции на запад, кажется, что видишь море. Ближайший обитаемый берег – Америка.
Впервые я увидел это «море» вечером после приезда. Профессор Михаловский взял меня с собой в церковь на холме – туда, где были найдены фрески. В багровом свете заходящего солнца на стенах виднелись темные лики нубийских царей и епископов, светлые лица нубийских богородиц. Последние словно витали на старых, обветшалых стенах, сохранив свой юный облик и протягивая в благословении руки. Показывая сокровища гостям, профессор испытывал огромное удовольствие и поэтому всегда сопровождал гостей сам. После осмотра фресок мы вскарабкались по ветхим ступенькам на верхушку одной из стен. С древних стен, в которых сохранились каменные плиты эпохи фараонов с загадочными надписями, открывался величественный вид на реку и пустыню. На западе, за соленым болотом, начинались горы. Из плоской чаши песков вырастали причудливой формы скалы, похожие то на пирамиды, то на дома, то на огромные шляпы. Буровато-красные, они стояли особняком, одна за другой. Между ними – желтый песок. Скрываясь за горами, заходящее солнце бросало лиловые отсветы на песок, как на плохоньких картинах, продаваемых в наших антикварных магазинах и изображающих богатых шейхов и полуобнаженных гурий. Темная зелень прибрежных пальм, желтый песок, красноватые горы и фиолетовые отблески солнца – все это на картине выглядело бы убогим, но, будучи творением гения, каким является природа, захватывало своей красотой.
Повсюду царит полная тишина. Эта тишина в Фарасе могла бы стать темой особого исследования. Лишь время от времени ее прерывает звук кем-то брошенного в церкви камешка или шорох просыпавшейся струйки песка. Изредка в селении залает собака. Или где-то взвоет шакал. Но все это лишь единичные звуки, отмечающие, словно точки, окончание отдельных периодов тишины.
Потом, солнце зашло, краски исчезли и стало еще тише. Сумерек здесь нет, закат быстр и внезапен. Но до наступления вечера в Фарасе тянется долгий трудовой день, о котором я уже начал рассказывать.
Итак, с утра на холме распевают рабочие. В мягких тростниковых корзинах они выносят песок. С корзинами на плечах они идут степенно, медленным шагом. Один ряд – в одну сторону, другой, с порожними корзинами, – в другую. Босые ноги вздымают облака пыли. Другая волна пыли поднимается над насыпью. Туда и обратно, два расходящихся ряда – монотонный, непрерывно движущийся людской конвейер. Так, наверное, выглядели рабочие, воздвигавшие пирамиды. Пыль, песни, корзины, палящее солнце. В котловане несколько человек сгребают лопатами землю в подставленные корзины. О чем поется в песнях, которые затягивают рабочие? О тяжелом труде, о доме, о разных других вещах. Мелодии все время остаются те же, меняется лишь содержание песен. Порой это импровизации: о раисе, о профессоре Михаловском, об археологе, дежурящем сейчас на холме, о вчерашних событиях в селении, о гостях, прибывших в Фарас.
В период первых трех кампаний часть рабочих была завербована в самом Фарасе, другие прибыли из дальних селений и даже из Египта. Это «даже» звучит, возможно, преувеличением, так как территория Египта находится всего в одном километре отсюда. Граница проходит тут же, близ самого Фараса. Во время четвертой, последней кампании жители местного селения были уже эвакуированы, а поэтому всех рабочих приходилось привозить издалека. Нубия перестает существовать, и нубийцы покидают ее.
В половине одиннадцатого в лагере завтракают. Теперь уже очень жарко. Кувшины с водой, в которую выжимают лимоны, сразу опорожняются. Рабочие-арабы откладывают в сторону мотыги и корзины, рассаживаются группами в тени тамарисков. Часть из них исчезает в «хилтонах». Это громкое название польские археологи присвоили трем тростниковым шалашам, установленным на полпути между холмом и лагерем экспедиции. В шалашах помещаются кофейни, созданные местными ловкачами специально для обслуживания рабочих, занятых на раскопках. Без кофеен араб не мыслит себе жизни. Рабочие вербуются из окрестностей Вади-Хальфы, а некоторые из них приезжают из Балланы – местности, расположенной в 20 километрах отсюда, уже на территории Египта. В течение нескольких месяцев они лишены дома. Но так как нубиец проводит порой вне дома не месяцы, а целые годы, то жить на чужбине этим людям не привыкать стать. Приезжие рабочие живут в двух или трех больших помещениях, снятых экспедицией, однако большую часть своего свободного времени они проводят в «хилтонах». Название это, как легко догадаться, происходит от известной гостиничной фирмы «Хилтон», которая владеет, в частности, роскошным отелем в Каире, на берегу Нила. Местные «хилтоны» преуспевают, их владельцы – оборотистые дельцы. Они открывают, разумеется, кредит своим клиентам, а затем, в день получки, появляются с тетрадями в руках и скрупулезно взимают все долги до последнего пиастра. Некоторые рабочие попросту отдают всю свою получку владельцу кофейни, ибо название «кофейня» не отражает истинного положения вещей. По вечерам шаткая походка и сиплые голоса некоторых завсегдатаев этих заведений наглядно свидетельствуют о том, что кофе не единственный напиток, распиваемый в «хилтонах».
К завтраку в столовой нашего дома собираются все участники экспедиции. Разговор идет об очередных событиях на холме. Сегодняшний день сулит удачу. Профессор Рогальский вместе с рабочими-арабами вскрыл могилу одного из фарасских епископов. Исследование его останков должно подтвердить или опровергнуть достоверность портрета, обнаруженного в одном из приделов церкви. У портрета и на могиле удалось дешифровать надписи, свидетельствующие, что речь идет об одном и том же человеке. Результаты исследований станут известны завтра. А тем временем мы перенесли останки епископа, сложенные в три бумажных мешка, в рабочее помещение нашего дома. Несколько необычно – не так ли? – но, по словам Рогальского, покойника, умершего тысячу лет назад, нельзя уже рассматривать просто как мертвеца, он стал объектом научных исследований. Право же, работа профессора может порой привести нервного человека в дрожь. Я слышал, как кто-то в доме спросил:
