Чуть заметная улыбка мелькнула в углах рта Рейнебота. Повторение приказа лишь усилило сумятицу среди заключенных. В Малом лагере поднялась дикая толчея. Растерянные и возбужденные старосты и дневальные кричали:

— Стройся, стройся!

Как убойный скот, сгрудились заключенные перед бараками, один подталкивал вперед другого. Можно было услышать крики и жалобы на всех языках, но никто не желал строиться. Старосты блоков, сколько ни метались они среди бурлящей человеческой массы, сколько ни дергали людей, ни толкали, ни орали на них, не были в силах построить маршевую колонну. Топтанье на месте, отчаянное топтанье на месте. В общем лагере происходило то же самое. Правда, заключенные собрались перед бараками, но порядка нельзя было добиться. Прошел еще час. Кремер побежал в Малый лагерь. Здесь застало его повторное обращение. Рейнебота.

— Лагерный староста, прикажите лагерю выйти на апельплац! Прикажите выйти!

И так грозно прозвучал этот приказ среди общей суеты, что стоило Кремеру самому стать во главе, как масса наконец пришла в движение. Блок за блоком по указанию старост вливался в колонну, которая медленно ползла в гору на апельплац. Постепенно присоединялись все блоки общего лагеря, остались только санитары лазарета и инфекционного шестьдесят первого барака со своими больными, а также и без того изолированные от лагеря советские военнопленные.

Утро давно прошло, и уже близился полдень, когда наконец лагерь построился. Что касается заключенных-евреев, то их в гигантском квадрате совсем не было видно. Они затерялись в массе, растворились в ней. Но не успело шествие остановиться, как в толпу стремглав бросились блокфюреры и командофюреры. Они принялись вытаскивать из рядов и избивать всех, в ком по виду можно было заподозрить еврея. Блоки не отступали, но колыхались, как нивы под ветром. Евреи сновали между рядами, прятались за спины впереди стоящих и подвергались жесточайшему избиению, когда какой-нибудь эсэсовец их обнаруживал. Богатая жатва досталась блокфюрерам в каре Малого лагеря.

За несколько минут из рядов были выбиты дубинками тысячи евреев. Их погнали к воротам. Здесь они, охваченные лихорадочным возбуждением, сбились в тесную гудящую толпу. По ту сторону забора лаяли псы.

По-видимому, блокфюреры получили от кого-то приказание, — они вдруг оставили в покое заключенных на плацу и бросились к воротам. Колыхание рядов прекратилось, блоки стояли изнеможенные, словно потеряли часть своей крови. В то время как у ворот блокфюреры избивали дубинками евреев, стараясь сформировать маршевую колонну, в лагерь вошла сотня вооруженных эсэсовцев с собаками. Над апельплацем разнесся голос Рейнебота:

— Все прочие — по баракам.

Приказ был выполнен с лихорадочной быстротой. Подобно клокочущим водам, масса заключенных, не соблюдая никакого порядка, хлынула назад в лагерь. В проходах между бараками поток замедлил движение, протискиваясь сквозь теснину, и затем растекался по лагерю. Скорей под защиту бараков! Измученные, прерывисто дыша, опускались заключенные на скамьи. Так вот он каков — «конец»! Теперь каждый знал, что его ждет.

Воспользовавшись царившей суматохой, Богорский покинул свой блок, поймал Бохова, и они быстро переговорили. Богорский поспешил к Кремеру, чтобы уведомить его, а Бохов побежал в барак к Прибуле. Молодой поляк в свою очередь должен был дать знать Кодичку. Вызванные так спешно товарищи сошлись в семнадцатом бараке для краткого совещания. Лица их были еще красны от возбуждения. Дрожащими руками Кремер сдвинул шапку на затылок.

Прибула сел на нары. Дыхание со свистом вырывалось у него сквозь стиснутые зубы. Он ударил одним кулаком по другому. Богорский знал, что мучит молодого человека.

— Нет! — только и сказал он, покачивая головой.

Прибула посмотрел на него, и Богорский, заметив тайный огонь в глазах юноши, заговорил по-польски:

— Мы должны бороться выжидая и выжидать борясь…

— Ждать, все только ждать! — простонал поляк.

Нетерпение Прибулы разбивалось о внешнее спокойствие Богорского. Однако Богорский, как и остальные, был охвачен лихорадочным волнением.

— Товарищи, нам удалось больше чем на сутки задержать первый эшелон, — сказал Бохов, и голос его дрожал.

Он остановился, чтобы перевести дух. Прибула огорченно ударил кулаком по колену.

— Все задерживать, задерживать! — снова простонал он.

Бохов, словно не слыша его, повернулся к Кремеру, но слова его предназначались Прибуле:

— Теперь все зависит от тебя, Вальтер! Задерживай, задерживай! — И вдруг, повернувшись к Прибуле, он выкрикнул хрипло, срывающимся голосом — Другого выхода нет!

Прибула устало поднялся.

— Dobrze!..

— Uwaga![9] — обратился Богорский к поляку. — Мы слабы, если не можем помешать эвакуации. Ну, хорошо. Фашисты тоже слабы. — Богорский повернулся ко всем. — Но мы по мере приближения фронта становимся сильнее, а фашисты — слабее. — Богорский обнял Кремера за плечо. — Если Клуттиг скажет тебе: «Приготовь эшелон!» — ты ответишь ему: «Так точно, я приготовлю эшелон!»

Богорский с большой живостью продолжал говорить с Кремером, обращаясь, в сущности, и ко всем остальным. Эшелоны, говорил он, нужно составлять так, чтобы отдавать фашистам только политически и морально ненадежные элементы лагеря. Нужно очистить лагерь.

— Ты должен быть чем-то вроде генерала в период войны! — сказал он Кремеру. — Твои распоряжения равносильны приказам, и притом непреложным! Ты понимаешь меня?

Кремер молча кивнул. Внезапно завыла сирена. Словно подгоняемый страхом, ее вой поднимался все выше и выше и наконец дискантом разнесся по всему лагерю.

— Хорошо! — торжествовал Богорский. — Тревога! Пусть каждый день будет тревога и раз, и два, тогда они не смогут проводить эвакуацию!

— Пойдем! — заторопил товарищей Бохов.

Богорский задержал Кремера.

— Товарищ! — тепло сказал он.

Кремер подал русскому руку, но тот притянул его к себе и поцеловал.

В камере номер пять разыгрывалась безмолвная трагедия. Оба ее обитателя по-прежнему вынуждены были стоять. Но странно, повесив своим пленникам на шеи веревки, Мандрил оставил их в покое. Они так исхудали, что превратились в скелеты, а головы их стали похожи на мертвые черепа, в которых лихорадочно горели глаза. Бороды отросли и придавали лицам зловещий вид. Уже несколько дней Мандрил не давал им ни еды, ни питья, а Ферсте не всегда удавалось, откидывая на ночь койку, сунуть им краюху хлеба. Угол, где стояло ведро, был залит нечистотами, которые отравляли воздух, делая его почти не пригодным для дыхания. Когда накануне Рейнебот вопил, вызывая к воротам евреев-заключенных, Гефель, вытянув шею и прислушиваясь к звукам извне, зашептал:

— Мариан…

— Так?

— Ты слышишь?.. Евреи… Их отпускают… Они уходят домой… Мы все уйдем домой.

В этот день Гефель уже с утра был охвачен необычным волнением. В коридоре карцера стояла каменная тишина. Не открывалась ни одна камера, не было слышно шума, который обычно поднимал Мандрил. Прошел час побудки. Оба друга уже давно стояли лицом к двери. Настал час переклички в лагере. По-прежнему все было тихо. Наконец истек час переклички. Гефель все больше волновался.

— Там что-то неладно! — возбужденно прошептал он. Видимо, забыв, что должен стоять на месте, он вдруг проковылял по камере и стал внимательно смотреть в высоко расположенное окно. Кропинский испуганно зашептал:

— Стань на место, Андре! Если Мандрил видеть тебя у окна, он нас убить.

Гефель упрямо затряс головой:

— Не будет! Тогда зачем у нас веревка на шее?

Тем не менее он возвратился и машинально занял привычное место. Он долго прислушивался, нервно глотал слюну, и его угловатый кадык подымался и опускался. На тощей шее билась жилка. Казалось, Гефель напряженно о чем-то думает. Затем он поплелся к двери камеры, приложил к ней ухо и стал слушать.