Картины расплылись. Розе все сидел на табурете, и в голове у него было пусто. Но мало-помалу опять нахлынули воспоминания, яркие и живые, будто все было только вчера.
Настал вечер, и тогда наконец заключенных политического отделения ввели в лагерь. Розе увидел себя среди толпы, маршировавшей по размякшей глинистой дороге навстречу неизвестности. За ними топал шарфюрер. Показались похожие на свайные постройки сторожевые вышки. От вышки к вышке шел забор — столбы из нетесаных бревен, обвитые колючей проволокой, тянувшейся подобно линиям нотной бумаги.
Из будки вышел часовой в каске, в шинели до пят. Шаткая дверь уныло заскрипела на ржавых петлях. За нею открылась голая местность, в кромешном мраке не видно было ни души. Лишь кое-где высились деревья, ветви которых, как вскинутые руки, вонзались в моросящую тьму, да виднелись беспорядочно расставленные фонарные столбы. В красноватом свете лампочек, отбрасывавших на землю круги, поблескивал сочившийся влагой туман. Лоснилась, как сало, жидкая грязь. Там и сям — черные пни, какие-то срубы… Оцепенелым, мертвым казался призрачный ландшафт.
«Бегом, сволочь!»
Подтянув штаны и балансируя, они прыгали по щиколотку в грязи. Спотыкались о камни, соскальзывали в ямы и, теряя равновесие, инстинктивно выставляли вперед руки.
«Бегом, черт бы вас взял!»
«Вот как это выглядело тогда, господин комиссар! А представляете ли вы себе, как мы первое время жили?
Воды для мытья не было, ее едва хватало для кухни. Наши лохмотья никогда не просыхали. Такими же мокрыми, какими снимали их с вечера, мы снова натягивали их рано утром… Так мы покидали согретую постель, господин комиссар… Все мы страдали поносом. За бараками находились вонючие нужники, ямы с переброшенной поперек балкой. Не было даже бумаги… Нам было все равно. А хватало ли нам тогда еды? Знаете ли вы об этом, господин комиссар? Я должен все описать вам подробно, а то вы не поймете…»
Вместо того, чтобы «описывать», Розе снова ушел в свои думы, и снова всплыли картины прошлого.
В четыре часа утра раздавался пронзительный свисток старосты блока. Дневальные орали:
— Подъем!
За окнами еще чернела ночь. В мутном свете дуговых фонарей грязь блестела, как озеро, и вязким тестом текла по дорогам между бараками. Призрачно клубился моросящий туман. Холодна, как лед, была заскорузлая одежда, тверды, как кость, мокрые башмаки.
Конец ночи и сну. На дворе брезжил новый день. Похлебав кофейного отвара, они шли в сырость, на холод! Кружка кофе нередко была единственным, что они имели за весь день…
«Да, да, господин комиссар, — простонал Розе, подавленный тяжестью воспоминаний. — Ломоть хлеба на день мы получали накануне вечером и обычно тут же пожирали его с похлебкой».
«Стройся на перекличку!» Значит — вылезай в грязь, в мерзость.
«Направо кру-гом! Шагом марш!»
Хлюп, хлюп! Левой — правой, левой — правой…
Поднимаясь в гору, мы успевали промокнуть до костей. Свет прожекторов бил нам в лица, ослеплял глаза. Тут свора блокфюреров рассеивалась и начинала нас считать. Грязь брызгала у них из-под ног, но они были в крепких сапогах! Перекличке, казалось, не будет конца! У начальства что-то не сходилось. Снова одного недоставало. Раздавалась грубая брань.
«Дневальные — в лес, искать сбежавшего!» — неслось из громкоговорителя.
Из всех бараков выскакивали дневальные, лагерный староста — впереди всех.
Нет, нет, это был еще не Кремер. О таком лагерном старосте тогда еще не приходилось и мечтать. Тогдашний староста носил зеленый треугольник, он был уголовник-рецидивист, он давно уже околел, сукин сын.
Так вот, мы стояли и ждали, пока не найдется недостающий. Стояли и тупо смотрели перед собой. Стояли и спали стоя. Проходил час, а то и два. Куда ж это спрятался бедняга? Может, свалился в нужник и захлебнулся в навозной жиже? Вот уж в самом деле! Тогда его долго будут выуживать длинными шестами…
А может, он стащил кусок хлеба, потом испугался и повесился в лесу? Вы подумаете — неужели из-за такого махонького кусочка хлеба? Эх, что вы знаете!.. А теперь сыщите-ка его в темноте, когда столько деревьев…
Два часа, три часа…
Дождь мочил нас, мы втягивали головы в плечи и становились все более похожими на марабу. Понемногу светало. Мы стояли, пялили глаза, спали. Голод начинал подло терзать кишки. Иной заключенный больше не мог выдержать. Он начинал качаться, у него подгибались колени, соседи подхватывали его, и он, как мешок, повисал между ними. А иной валился совсем, тогда его клали возле барака, сунув под голову свернутую куртку, чтобы хоть голова по крайней мере не лежала в грязи.
Прожекторы уже давно были выключены.
Иногда появлялся блокфюрер и проходил по рядам. «Осторожно», — передавалось шепотом из уст в уста. Усталые кости выпрямлялись. Руки по швам! Равняйся по переднему! Равняйся по соседу!.. Как только мерзавец уходил, тело снова расслаблялось.
Наконец сзади доносился свисток. Ряды оживали. Пропавшего нашли! Оцепенелые скелеты начинали двигаться, осторожно вытягивали ноги из грязи. Она чмокала и чавкала.
У кого-нибудь застревал при этом башмак. Балансируя на одной ноге, бедняга вытаскивал из грязи крепко всосавшийся башмак и вычищал его. Грязь плюхалась на землю, подобно коровьей лепешке.
Диким галопом выбегала орава эсэсовцев из леса. Лагерный староста — впереди всех! Слава богу, беглеца нашли! Его волокли за ноги через камни и пни. Голова болталась и, как мяч, отскакивала от узловатых корней деревьев. Был ли этот человек еще жив?
Его клали, словно принесенного собакой зайца, к ногам коменданта. Счет наконец сходился. «Рабочие команды, стройся!»
Ну, наконец-то! Оказывается, стояли не без пользы: два часа рабочего времени уже прошли. А теперь живо из лагеря. Песню!
Приютилась в лесу деревушка,
И под сенью высоких ракит
У лачуги на самой опушке
Чуть живая бабуся сидит.
Или:
Зауэрландские чудные горы,
Красотой вы прельщаете взоры.
Вас увидеть кто не был бы рад?
Издалека к вам люди спешат.
Розе усмехается. Он мог бы часами рассказывать самому себе, как жилось тогда.
— Я работал в землекопной команде водопроводной станции Веймара. Ай-ай-ай!.. Что там творилось! — Розе щелкает языком. — С горы вниз тянулся ров. Четыре метра в глубину, четыре метра в ширину. В нем лежал напорный трубопровод для воды — гончарные трубы толщиной с туловище человека.
Мы должны были засыпать ров, в том и заключалась наша работа. Как безобидно это звучит! А имеете ли вы представление о том, что это такое? Разрытая земля промерзла и стала твердой как камень. Ее нужно было разрыхлять мотыгой. Ай-ай-ай, как рукоятка била по лапам! Сначала вздувались пузыри, потом обнажалось мясо. А ты мотыжь и мотыжь! Мотыжь и кидай лопатой, мотыжь и кидай! Спинные мускулы? Нет, милый мой, — лезвие косы! Перевязать раны? Нет, милый мой, в Бухенвальде есть только здоровые и мертвецы. А стать мертвецом очень просто. Что ты думаешь, в самом деле! Когда на тебя набрасывается шарфюрер, ты начинаешь рыть изо всех сил! На расстоянии пяти метров стоит цепь часовых. Молодые парни. Они скучают и зябнут, а у тебя по роже бежит пот и дождь, застилая глаза. Но есть кое-что похуже! Проклятый понос! Ты уже готов сорвать с себя штаны и, не сходя с места… Это запрещено. Ты должен отпроситься у часового и выйти в лес. Ха-ха-ха! В лес… Это значит — за цепь часовых. А кто это сделает, того застрелят «при попытке к бегству». Ну-ка, справь свои дела!.. Но у тебя чуть не разрывается брюхо! И в последний миг тебе уже все равно. Одна только мысль — облегчиться… Ты роняешь мотыгу, ковыляешь через кучи земли к часовому, лезвие косы режет тебе спину; дрожа, ты шаркаешь перед мальчишкой. «Заключенный просит разрешения выйти…»
