Блокфюреры, злобные эсэсовцы, любители рукоприкладства, не возражали против появления карт, и даже иногда, когда были в хорошем настроении, а кругом гремели победные фанфары, они тщеславно постукивали пальцем по русским городам.

«Ну, где ваша Красная Армия?»

Это было давно.

Теперь они старались не замечать этих карт. Не видели они и черточек, проведенных на картах заключенными. Толстых и тонких, синих, красных и черных.

Захватанные тысячью пальцев, названия прежних мест боев расплылись на тонкой газетной бумаге и превратились в черные пятна грязи. Гомель, Киев, Харьков…

Но кто сейчас интересовался ими?

Теперь дело шло о Кюстрине, Штеттине, Грауденце, о Дюссельдорфе и Кельне.

Но и эти названия большей частью представляли собой уже шершавые пятна. Сколько раз здесь писали, зачеркивали, стирали и снова писали, пока от газетной бумаги ничего не оставалось!

Тысячи пальцев скользили вдоль этих фронтов, замазывали их, стирали. Неудержимо приближалась развязка!

Вот и сейчас заключенные, наполнив шумом затихавшие на день бараки, гроздьями облепили карты.

В тридцать восьмом бараке сквозь кучку заключенных, изучавших карту на конторке старосты, протиснулся Шюпп.

— Ремаген. Вот он — между Кобленцем и Бонном.

— Сколько же оттуда еще до Веймара? — спросил кто-то.

Шюпп состроил гримасу удивления, заморгал, видимо стараясь ухватить мелькнувшую у него мысль.

— Вот подойдут они ближе…

Его палец проделал по карте предстоящий путь: Эйзенах, Лангензальца, Гота, Эрфурт… Наконец Шюпп поймал свою мысль.

— Когда они будут в Эрфурте, то будут и в Бухенвальде.

Но когда? Через несколько дней? Недель? Месяцев?

— Поживем — увидим. Только ничего хорошего не жди. Думаешь, эсэсовцы так и отдадут нас американцам! До этого они всех нас укокошат.

— Смотри, не обделайся заранее со страху! — одернул скептика Шюпп.

В группу порывисто вклинился дневальный.

— Тащили бы лучше миски для жратвы!

Застучали деревянные башмаки, задребезжали миски.

Эсэсовцы сформировали из толпы прибывших маршевую колонну, и заключенные, сопровождаемые их дикой ордой, шатаясь и спотыкаясь, двинулись к лагерю.

Янковскому удалось юркнуть в середину шеренги и тем самым спастись от ударов свирепствовавших эсэсовцев. Шагая в колонне, никто не думал о соседе. Каждый был полон тревоги перед тем неизвестным, что его самого ожидало. Больных и ослабевших поддерживали лишь по привычке, превратившейся в животный инстинкт самосохранения. Так, нетвердым шагом, колонна ползла по дороге и через ворота вливалась в лагерь.

Онемевшая от удара эсэсовца рука Янковского повисла на суставе, как что-то чуждое и враждебное, и ныла ужасно. Однако необходимость сосредоточить все внимание на чемодане почти сняла чувство боли. Чемодан во что бы то ни стало надо было протащить в ворота нового лагеря.

Быстрыми глазами Янковский озирался вокруг. В общей давке толпа внесла его в ворота. Опыт помог ему спрятаться так искусно, что он, не привлекая к себе внимания эсэсовцев, вместе со всем потоком невредимый проник в лагерь.

Чудом было, что он вообще довез сюда свой чемодан. Янковский, дрожа, отгонял от себя всякую мысль об этом, чтобы не спугнуть чуда. Только в одно верил он со всем пылом души: милосердный бог, верно, не допустит, чтобы чемодан попал в руки эсэсовцев.

На апельплаце новоприбывшие опять построились.

Из последних сил Янковский старался более или менее твердо шагать в колонне, которая теперь направилась в глубь лагеря. Только не шататься и не спотыкаться, это привлечет внимание! У Янковского гудело и шумело в висках, но он кое-как держался и с облегчением увидел, что теперь колонну конвоируют заключенные.

В свободном пространстве между высокими каменными зданиями новичков ожидали парикмахеры, сидевшие длинным рядом на принесенных ими табуретах. Здесь царила суматоха. Новоприбывшие должны были раздеться, чтобы затем идти в баню. Но сделать это было не так-то просто, потому что один из шарфюреров орал и бесновался, расшвыривая заключенных, точно кур.

Когда наконец восстановился порядок и шарфюрер исчез в бане, измотанный Янковский опустился на каменистую землю. Острая боль в руке перешла в глухое биение крови. Янковский довольно долго сидел, опустив голову, и встрепенулся, только когда его кто-то сильно тряхнул. Перед ним стоял один из заключенных, сопровождавших колонну; он принадлежал к лагерной охране.

— Эй ты, не спать! — по-польски сказал он.

Янковский поднялся, пошатываясь.

Большинство уже разделись донага. Жалкие фигуры вылупились из рваных обносков и, дрожа под холодным мелким дождем, стояли перед парикмахерами. А те машинками обривали им все волосы с головы и тела.

Янковский пытался здоровой рукой снять с себя убогую одежду. Поляк из охраны помог ему.

Тем временем двое заключенных бродили среди толпы и ворошили снятые вещи. Иногда они брали в руки и осматривали какой-нибудь мешок или узел. Янковский испугался.

— Что они ищут?

Заключенный из охраны обернулся в сторону тех двоих и добродушно рассмеялся.

— Это Гефель и Пиппиг из вещевой камеры.

Он успокоительно махнул рукой.

— Здесь у тебя ничего не стибрят. Иди, брат, обрейся!

Осторожно ступая босыми ногами по острому щебню, Янковский подошел к парикмахерам.

Перед входом в баню шарфюрер снова создал толкотню, криками загоняя новичков в большой деревянный чан.

Пять-шесть человек одновременно должны были погружаться в дурно пахнувший от долгого употребления щелочной дезинфекционный раствор.

— Эй вы там, вонючее зверье! Окунайтесь с башкой.

Толстой дубинкой он размахивал над бритыми головами, которые мгновенно исчезали в жиже.

— Этот опять нализался! — чуть слышно бросил маленький, немного кривоногий Пиппиг, бывший наборщик из Дрездена.

Гефель не обратил внимания на его слова. Он наткнулся на чемодан Янковского.

— Чего только они не притащат с собой!..

Когда Пиппиг нагнулся над чемоданом, к ним, спотыкаясь, поспешил Янковский. Его лицо то краснело, то бледнело от страха. Он что-то тараторил. Но они не понимали поляка.

— Кто ты? — спросил Гефель. — Имя, имя!

Это поляк, по-видимому, понял.

— Янковский, Захарий, Варшава.

— Чемодан твой?

— Так, так.

— Что у тебя там?

Янковский без конца говорил, размахивал руками и протягивал их над чемоданом, словно защищая его.

Шарфюрер выскочил из бани и с проклятиями погнал людей перед собой. Чтобы не привлекать внимания к поляку, Гефель пихнул его обратно в очередь голых людей. Тут Янковский сразу попал в лапы шарфюрера, который схватил его за локоть и швырнул в баню. Янковскому пришлось влезть в чан, а затем робко теснившиеся люди протолкнули его во внутреннее помещение бани.

Влажное тепло благодетельно согрело его насквозь прозябшее тело, а под душем Янковский безвольно предался недолгой неге. Напряжение и страх растворились, и его кожа жадно впитывала тепло.

Пиппиг присел на корточки и с любопытством открыл чемодан.

Но тут же захлопнул крышку и, пораженный, взглянул на Гефеля.

— Что такое?

Пиппиг снова приоткрыл чемодан, но лишь настолько, чтобы Гефель, нагнувшись, мог заглянуть внутрь.

— Сейчас же закрой! — прошипел тот, вскочив, и со страхом огляделся, ища шарфюрера. Но эсэсовец был в бане.

— Если они это сцапают… — прошептал Пиппиг.

Гефель нетерпеливо махал рукой.

— Убрать! Спрятать! Живо!

Пиппиг воровато покосился на баню. Убедившись, что за ним не следят, он бросился с чемоданом к каменному зданию и исчез.

В бане от душа к душу ходил Леонид Богорский и осматривал прибывших. На нем были только тонкие трусы и деревянные башмаки. Его атлетический торс блестел от воды. Этот русский, капо банной команды, при появлении новичков предпочитал держаться на заднем плане. Здесь ему не мешал шарфюрер, развлекавшийся у чана.