— Мариан…

— Андре…

— Что они сделали с тобой?

С трудом дыша, Кропинский ответил, стараясь подбодрить Гефеля:

— Я опять скоро… уже… совсем здоровый…

Они замолчали. Слышно было только их дыхание. Оба думали о пережитых потрясениях.

Вдруг в потолке камеры вспыхнула электрическая лампочка. Дверь распахнулась, и в камеру торопливо вошел Клуттиг. За ним — Рейнебот и Мандрил с какими-то веревками в руке.

— Встать!

Резкий голос Клуттига безжалостно прервал одиночество, создававшее иллюзию безопасности, и обнаженные нервы обоих узников затрепетали в ожидании новых мук. С трудом держались истерзанные люди на ногах. Клуттиг сгорал от нетерпения.

— Ты назовешь других участников вашей организации?! — орал он на Гефеля.

Леденящий ужас охватил несчастного.

— Будешь ты говорить?

Клуттиг схватил Гефеля за грудки и ударил о стену. Гефель упал как подкошенный. На него набросился Мандрил, вывернул ему руки за спину, связал их веревкой и дернул Гефеля кверху. Гефель чувствовал на своем лице дыхание Клуттига, который снова орал:

— Кто другие? Говори или я тебя убью!

Гефель стонал. Клуттиг принялся звонко хлестать его по лицу и не переставая вопил:

— Кто другие? Называй имена!

Рейнебот некоторое время не мешал Клуттигу, затем отстранил обезумевшего начальника и заговорил спокойно и настойчиво:

— Скажи, Гефель, не то будешь болтаться на веревке, пока не станешь звать маму.

Теперь Гефель знал, чего от него хотят, но знал также и то, что его ожидает, если он будет молчать. Он собрал все свои силы и со стоном напрягся, стараясь преодолеть душевные муки. Рейнебот следил за борьбой, отражавшейся на лице Гефеля, и, когда ему показалось, что кризис близок, он кивнул Мандрилу:

— Вздернуть!

Словно адское пламя обожгло Гефеля. Он издал протяжный крик. Страх перед ужасной пыткой как бы обнажил его тело и, казалось, содрал даже кожу. Задыхаясь от крика, он изо всех сил упирался, когда Мандрил потащил его к окну. Перебросив веревку через оконную решетку, Мандрил уже хотел потянуть за конец, но Рейнебот остановил его. Перекрывая крики Гефеля, он заревел:

— Назови два имени! Назови одно, слышишь, только одно! Ну! Говори!

Рейнебот выжидал. Сейчас страх прорвет плотину воли и затопит ее.

— Ну, живо! Говори!

Но Гефель не слышал его. Он кричал. Откинув назад голову, он судорожно двигал ею вправо и влево. Тут Мандрил рванул за веревку.

Руки Гефеля вздернулись вверх, плечевые суставы затрещали. Он повис! Его крик перешел в свистящий звук. Напряженные до предела мышцы затылка затвердели, как железо, вытянутая вперед шея оцепенела. Прикрутив веревку к решетке, Мандрил бросился на Кропинского, испуганно забившегося в угол.

— Я ничего не знать, — рыдал он.

Его связали, подтащили к окну и вздернули рядом с Гефелем. Оба вопили, как дикие звери, Рейнебот знал, что за этим следует.

Больше двух минут крики продолжались лишь в редких случаях, затем сила человека иссякала, ее хватало, лишь на детский писк. Клуттиг, подбоченясь, стоял перед подвешенными. Его воспаленные веки мигали. Пока те двое кричали, говорить с ними не имело смысла, они все равно ничего не слышали. Нужно подождать. Мандрил закурил сигарету.

Трое эсэсовцев вели себя так, словно присутствовали при научном опыте. У Гефеля первого голова упала на грудь. Он теперь уже только хрипел. Наконец! Время пришло!

— Слушай, Гефель! Мы сейчас тебя отвяжем. Но если ты не расскажешь, что тебе известно, будешь болтаться до тех пор, пока не превратишься в паяца. — Рейнебот подошел к Кропинскому. — Это относится и к тебе, поляк!

В подкрепление своей угрозы Рейнебот схватил обоих за ремень штанов и стал дергать, как за звонок. От каждого рывка, который, казалось, на центнеры увеличивал вес висящего тела, Гефель и Кропинский пронзительно вскрикивали. Оба были бледны как смерть. Рейнебот сопровождал свою бесчеловечную игру любезными словами:

— Вы сейчас убедитесь, что мы вовсе не изверги: мы вас отвяжем. Советую выказать нам свою благодарность.

По его знаку Мандрил отвязал веревки, и оба несчастных сползли на пол.

Рейнебот бросил на Клуттига вопросительный взгляд, и тот кивнул в знак согласия. Мандрил прислонил тела к стене в полусидячем положении. Рейнебот кончиком сапога приподнял свисавшую голову Гефеля.

— Что ты знаешь про Кремера? — Гефель не открывал глаз. Рейнебот немного подождал, потом отпустил голову Гефеля, и она опять упала на грудь. — Хорошо, — сказал Рейнебот, — начнем с другого конца. Что ты можешь рассказать о себе самом?

Тишину ожидания, длившуюся уже несколько секунд, нарушил Клуттиг. Бросившись на заключенных, словно футболист на мяч, он заревел с бешеной яростью:

— Будете вы говорить, негодяи?

Рейнебот, более умный и лучше владевший собой, сделал Клуттигу знак пока не вмешиваться. Он склонился к обоим лежащим на полу.

— Слушайте! Мы теперь оставим вас в покое. Но мы скоро вернемся. Немного отдышитесь и все хорошенько обдумайте. Либо вы расскажете нам, что мы хотим знать, и останетесь живы, либо мы повесим вас по-настоящему, и тогда ваша маленькая деточка останется без добрых дядюшек. — Он выпрямился и насмешливо произнес — Пойдемте, господа! Пациентам надо дать время подумать.

В замке злобно проскрежетал ключ, свет погас.

Благодетельна была ночь. Часы спокойствия и тишины парили бесшумно над двумя страдальцами, исцеляя их. Ферсте больше не надо было прислушиваться, он знал — их оставили в покое до утра.

Он заснул. Но в камере неподалеку от него началось перешептыванье, такое тихое, что оно даже воздуха не шелохнуло.

— Какие имя они хотеть знать от нас?

Гефель не ответил Кропинскому. Поддерживая друг друга, они поднялись и оперлись о стену, чтобы в мокрой одежде не замерзнуть на холодном цементном полу.

— Ты не хотеть мне сказать? — вскоре опять спросил Кропинский.

Но Гефель по-прежнему молчал. Он уронил голову и был рад, что Кропинский в темноте не может видеть его лица. Вопросы товарища, точно плуг, врезались в сознание Гефеля и, как почву, выворачивали наружу его старую вину. Его душевные муки сливались с муками истерзанного тела. Воля Гефеля рассыпалась, как источенный камень. Как ужасно, что он увлек за собой в эту бездну и Кропинского! По его вине невиновный должен пройти с ним через все муки и вместе с ним принять верную смерть. Из этой камеры не было выхода.

Думая, что он попал сюда из-за ребенка, Кропинский спрашивал, почему из них хотят выжать имена, не имеющие отношения к ребенку.

Холод от цементной стены проникал сквозь промокшую насквозь куртку Гефеля. Онемевшие от подвешивания руки безжизненно болтались. Кропинский больше не спрашивал. Он думал теперь только о себе. Холод леденил спину. Мрак в их камере, похожей на ящик, был черным отмершим куском ночи, вырезанным из тела дышавшей за стенами природы. Теперь у них больше не было ничего своего, кроме сердца, которое так удивительно упрямо билось, словно исправные часы.

Мысли Гефеля не могли оторваться от каменной глыбы вины. Они заблудились в осыпи распавшегося «я», спотыкаясь, искали пути среди неразберихи и бездорожья. Его нервы были подобны раскаленным проволокам, и внутри все кричало, словно он был еще подвешен. Пытаясь бежать от своего страха, он зашептал поспешно и горячо:

— Они придут опять! Слушай!.. Они придут опять!.. Нас снова подвесят… Слушай, я больше не выдержу!.. Я…

Гефель сжал себе горло. Слова больше не находили выхода. Гефель прислушался. Кругом было тихо. Кропинский ничего не ответил. Отчаяние с новой мукой охватило Гефеля. Тот, что стоит рядом с ним, боится так же, как и он, и отказывает ему в слове помощи, за которое Гефель мог бы уцепиться в водовороте душевного распада.

— Я трус, — прошептал он, совершенно уничтоженный. Пусть раздробятся и последние остатки его воли! Он не видел, что Кропинский спорит с ним, отрицательно качая головой, но он жадно прислушивался к словам друга.