Но иногда ей становилось его жаль, и если она допускала его к себе, он потом, как собачка, которую погладили, довольный уползал назад в свою постель.

Хозяйство Гортензия вела самостоятельно и не позволяла Цвейлингу вмешиваться, да и вообще она имела привычку действовать, не спрашивая мнения мужа.

В этот вечер Гортензия сидела в столовой — эта комната служила и гостиной — перед буфетом и укладывала в ящик фарфоровую посуду, заботливо обертывая каждую вещь газетной бумагой.

Цвейлинг был уже дома. Стащив с себя сапог и поставив босую ногу на сиденье кресла, он толстым серым носком вытирал разопревшие пальцы, потом с огорчением стал рассматривать пятку — опять натер до крови!

Гортензия не обращала на него внимания. Она была занята укладкой посуды. Цвейлинг снова натянул носок и, напрягаясь, снял другой сапог. Затем вынес сапоги, в шлепанцах и расстегнутом кителе вернулся в комнату и сел в кресло.

Некоторое время он наблюдал за Гортензией, оттянув нижнюю губу. В памяти мелькнуло, как один из шарфюреров, смачно ухмыльнувшись, сказал ему: «Ножки у твоей жены… ого!»

Цвейлинг смотрел на круглые, чуть полноватые икры Гортензии и на кусочек голой ляжки под задравшейся кверху юбкой. Да, тому парню она пришлась бы по вкусу!..

— Что ты делаешь?

— Никогда не знаешь… — небрежно процедила Гортензия.

Цвейлингу такой ответ показался непонятным. Он попытался вложить смысл в слова жены, но это ему не удалось.

— Что ты сказала? — снова спросил он.

Гортензия оторвалась от своего занятия и раздраженно ответила:

— А ты думаешь, я брошу мой чудесный фарфор?

Теперь Цвейлинг понял. Он сделал успокаивающий жест.

— До этого еще не дошло…

Гортензия рассмеялась недобрым смехом и продолжала упаковывать посуду, теперь уже разъяренная. Цвейлинг откинулся в кресле и, с наслаждением вытянув ноги, сложил руки на животе. Немного помолчав, он сказал:

— Но я уже принял меры…

Гортензия откликнулась не сразу, сначала она не придала значения словам мужа, но затем, повернув к нему голову, она с любопытством спросила:

— Вот как? А что именно?

Цвейлинг тихонько засмеялся.

— Да говори же! — сердито крикнула Гортензия.

— Видишь ли, один заключенный, капо, спрятал у меня еврейского ублюдка.

Цвейлинг снова негромко рассмеялся. Теперь уже Гортензия всеми своими пышными телесами повернулась к мужу.

— Ну и что же? Что дальше?

— Я его и сцапал.

— Ты отобрал у него ребенка?

— Я не так глуп.

— Так что же ты сделал? — торопила мужа Гортензия.

Цвейлинг лукаво скривил рот, прищурил глаз и, наклонясь к Гортензии, доверительно прошептал:

— Ты прячешь фарфор, а я — еврейского ублюдка.

Он беззвучно захихикал.

Гортензия стремительно поднялась.

— Рассказывай!

Цвейлинг снова откинулся в кресле.

— Что же тут, собственно, рассказывать? — проговорил он. — Я накрыл капо, а дальше все было очень просто. Если бы я отправил его в карцер, он теперь был бы уже трупом.

Гортензия слушала с возрастающим напряжением.

— Так почему же ты не…

Цвейлинг хитро постучал пальцем по своему лбу.

— Ты не тронешь меня, а я не трону тебя. Так будет вернее.

Он с изумлением заметил, что Гортензия испуганно вытаращила на него глаза.

— Что с тобой? Чего ты пялишь глаза? — спросил он.

— А ребенок? — спросила Гортензия; у нее перехватило дыхание.

Цвейлинг повел плечами и небрежно заметил:

— Он все еще у меня в камере. Мои черти смотрят в оба, можешь не беспокоиться.

Гортензия без сил опустилась на стул.

— И ты полагаешься на своих чертей? Хочешь торчать в лагере, пока не придут американцы? Ну, знаешь…

Цвейлинг устало махнул рукой.

— Не болтай чепухи! Торчать в лагере? А ты уверена, что я сумею быстро выбраться из лагеря, когда начнется горячка? На этот случай еврейский ублюдок — замечательная штука! Ты не находишь? По крайней мере они будут знать, что я добрый человек.

Гортензия в ужасе всплеснула руками.

— Готгольд, муж мой! Что ты наделал!

Цвейлинга удивило ее волнение.

— Чего тебе еще надо? Все будет в порядке.

— Ну как ты себе все это представляешь? — гневно возразила Гортензия. — Когда придет их час, эти разбойники не станут обсуждать, добрый ли ты человек. Они ухлопают тебя, прежде чем появится первый американец. — Она снова всплеснула руками. — Шесть лет мой муж в эсэсовских частях…

Цвейлинг готов был вскипеть. Высмеивать свою принадлежность к эсэсовцам он Гортензии не позволит! Тут он не терпел никакой критики. Но жена бесцеремонно перебила его:

— Ну, а ты думал о том, что будет дальше? А? Если настанут новые времена, чем ты займешься?

Раздраженный гневом жены, Цвейлинг уставился на нее. Гортензия стояла перед ним, воинственно подбоченясь. Цвейлинг заморгал, растеряв все свои мысли. Гортензия вдруг затараторила несдержанно и злобно:

— Я могу работать! Могу пойти в кухарки! А ты? Ты ничему не учился. Если твоей эсэсовской службе придет конец, что тогда?

Цвейлинг вместо ответа только лениво отмахнулся. Гортензию это не удовлетворило.

— Может, мне взять тебя на содержание?

— Перестань молоть чепуху! — Цвейлинг чувствовал, что Гортензия его презирает. — Подожди, посмотрим, как все обернется. Ты же видишь, что я был предусмотрителен.

— С этим еврейским ублюдком? — визгливо расхохоталась Гортензия. — Предусмотрителен! Надо же додуматься! Пойти на сговор с коммунистами!

— Ты ничего не понимаешь!

Цвейлинг вскочил и сердито зашагал по комнате. Гортензия подбежала к нему и, дернув его за рукав, повернула к себе. Он огрызнулся, но это не произвело на нее никакого впечатления.

— А если это выплывет? Что тогда?

Цвейлинг испуганно посмотрел на Гортензию.

— Что может выплыть?

Она теребила его за рукав, назойливо повторяя:

— А что, если это выплывет?

Цвейлинг угрюмо оттолкнул ее руку, но Гортензия не сдавалась. Когда он хотел пройти мимо нее, она загородила ему дорогу.

— Есть у тебя разум? Или тебя бог обидел? Натворить такое под самый конец! Неужели ты не понимаешь, что ты наделал? Если эта история выплывет, твои же дружки прищелкнут тебя в последнюю минуту.

Потеряв уверенность, Цвейлинг пролаял:

— Так что же мне прикажешь делать?

— Не кричи так, — зашипела Гортензия. — Ты должен отделаться от этого еврейского ублюдка, и чем скорее, тем лучше!

Неподдельный страх Гортензии заразил Цвейлинга. Он вдруг осознал опасность.

— Но как это сделать?

— Мне-то откуда знать? Ведь ты шарфюрер, а не я!

Она сама кричала слишком громко и теперь испуганно смолкла. Разговор вдруг пресекся.

Гортензия наклонилась над ящиком и вновь занялась укладкой, с яростью разрывая газетные листы. В продолжение всего вечера супруги не обменялись почти не единым словом.

Цвейлинг искал выхода из положения. Уже лежа в постели, он не переставал ломать себе голову. Вдруг он приподнялся и толкнул жену в спину.

— Гортензия!

Она испуганно села в постели и со сна долго не могла прийти в себя. А Цвейлинг тем временем торжествующе кричал:

— Придумал!

— Что такое?

Цвейлинг включил свет.

— Скорей! Вылезай!

— Ну чего тебе? — дрожа от холода, проворчала Гортензия. Цвейлинг был уже у двери и повелительно рычал:

— Скорей же! Иди!

Сейчас это был шарфюрер, и Гортензия боялась его. Она вылезла из теплой постели, надела поверх тонкой ночной сорочки капот и пошла за Цвейлингом в столовую, где тот принялся ворошить содержимое одного из ящиков буфета.

— Где бумага, мне надо написать…

Гортензия оттолкнула его в сторону и сама стала рыться в ящике, где и без того был ералаш.

— На, держи!

Она подала Цвейлингу старый пригласительный билет от Объединения женщин-нацисток, но Цвейлинг яростно швырнул его обратно в ящик.

— Ты с ума спятила? — Он оглядел комнату. На одном из стульев лежал пакет. Цвейлинг оторвал кусок от обертки. — Это подойдет. — И положив клочок бумаги на стол, он грубо скомандовал — Карандаш, живо! Садись сюда, будешь писать..