Из-за проклятого парижского вора мы направились в Биркерод на неделю раньше, чем договаривались с Алицией.

Алиции не было, она уехала в Лунд, к счастью, в доме находилась Стася, которая как раз собиралась гладить постельное белье. Алиция вернулась на следующий день, и я с облегчением вздохнула — оставила ее с Мареком и сбежала на бега.

Марек не сдался, осуждал все мои действия, подвергая жесточайшей критике — по сей день не знаю, почему. Ему всё не нравилось, а Дания оказалась грязной страной.

Через неделю пришло письмо от мамы — Люцина умерла, и нам нужно немедленно возвращаться. У меня приключилось помрачение ума, я не сообразила, что письмо шло недели три, и Люцину уже давно похоронили. Я почему-то приняла письмо как телеграмму, мы ринулись в порт и на следующий день отплыли паромом до Свиноуйстя.

На пароме у меня началась истерика, какой никогда не случалось в жизни. Я сидела в ресторане, давилась куриной печенкой и поливала ее горькими слезами.

Сердце мое охладело к Мареку почти бесповоротно. Не знаю, как на его месте поступил бы не только настоящий мужчина, а просто порядочный человек. Влил бы в меня рюмку коньяку, попытался расспросить, что случилось? Он же не сделал ничего. Сидел как камень с презрительной миной на неподвижном лице и осуждающе молчал.

В Варшаву я приехала в состоянии амока. Не знаю, как так получилось, но, не заходя домой, я отправилась к матери, которая уже немного пришла в себя после похорон Люцины. Она была очень удивлена моему приезду. У нее я наткнулась на Янку.

— Никому не говори, что я уже тут, — попросила я мрачно. — Единственное счастье, пока никто не знает, что я дома. Может, отдохну с недельку.

Домой мы добрались в десять вечера, и тут зазвонил телефон. Боженка… Она только что узнала, что я вернулась.

Не надо было брать трубку, но я схватилась за нее по глупости, — и конец!

Еле-еле отцепившись от Боженки, я, пылая праведным гневом, позвонила Янке, вырвав ее из первого сна, и отчихвостила по первому разряду за то, что она сообщила о моем приезде Боженке. Я же просила никому не говорить! Доложила о моем приезде Боженке, хотя прекрасно знала, что та тут же кинется мне звонить.

Сонная Янка разозлилась, тут же перезвонила Боженке и сказала, что я устроила ей адский скандал за то, что она, Янка, ей сказала о моем возвращении. Нельзя же, мол, прямо сразу звонить человеку по возвращении! Боженка смертельно обиделась.

Прошло несколько лет, пока наши отношения кое-как наладились. А многолетняя наша дружба все-таки распалась.

Наш союз с блондином моей мечты тоже отдавал богу душу. Видимо, Марек выкинул очередной дурацкий номер, потому как меня стали терзать по телефону таинственные дамы, с таким определенным словарным запасом, что я не знала, что и думать. Терпение мое лопнуло, оковы дипломатии с треском разлетелись, и я закатила Мареку оглушительный скандал. Выложила ему всё, что о нем думаю, вполне сознавая, каковы будут последствия. Чувство справедливости я оставила лично для себя, потому что ведь сама лезла на рожон и добровольно притворялась идиоткой, никто меня не принуждал, а в моем возрасте пора соображать, что делаешь.

Божество, свергнутое с пьедестала, не выдержало и пошло к дьяволу.

Самое смешное во всей этой истории то, что я вовсе не планировала от него избавляться. Почему бы и не признаться? Напротив, я не хотела выпускать его из когтей, чтобы устраивать ему постоянные скандалы. Отыграться за четырнадцать лет кротости и терпения и припомнить ему всё его вранье. У Марека хватило ума сбежать и унести ноги живым.

Таким манером я избавилась от блондина моей мечты. Чтобы отвлечься, я занялась ликвидацией квартиры Люцины.

Меня отправили в командировку на Кубу. Там проводился конгресс детективов, пардон, авторов детективных произведений. Пригласили писателей из стран народной демократии, Центральной и Южной Америки и несколько человек со стороны.

На месте обнаружились разные разности. Во-первых, кубинские песо я могла себе засунуть не скажу куда, хоть квартиру оклеить, потому как иностранцы на Кубе расплачиваются долларами. В крайнем случае есть особые чеки или боны, вроде тех, которыми можно было расплачиваться в наших магазинах, в которых могут отовариваться только иностранцы. Мне должны были выделить их в Варшаве, но министерство, как обычно, оказалось в своем репертуаре.

Во-вторых, я оказалась официальным лицом и единолично представляла Польскую Народную Республику, поэтому на конгрессе я должна была сказать речь. Речь так речь, я не против.

В-третьих, польская литература на Кубе кончилась на Адаме Мицкевиче и «Камо грядеши» Генрика Сенкевича, и никто больше в глаза не видел ни одной польской книги. Ах нет, простите, в посольстве еще была «В пустыне и в пуще» Сенкевича.

Мне дали Беатриче, переводчицу, молодую негритянку с самыми красивыми глазами, какие только бывают на свете. И вообще она была очень хороша собой, а на голове сорок две косички. Ясное дело, я сама их не считала, просто спросила.

Беатриче оказалась истинной аристократкой — ее прабабку, рабыню, привезли на Кубу прямо из Африки, и ни разу в семье не наблюдалось смешанных браков с другой расой, кроме черной, как вакса.

Между прочим, на этой самой Кубе я не умерла от жажды исключительно благодаря Беатриче. Она или велела мне молчать и прикидываться кубинкой, или выкрикивала, что я — Polonia-социалисто, коммунисто, революционисто и имею полное право выпить мохито за песо. Еще никогда в жизни я не была такой «революционисто», как на Кубе, но ради спасения от обезвоживания готова была стать кем угодно.

Из виллы Хемингуэя сделали очень хитроумный музей. В него не входят, а осматривают комнаты через окна, обходя дом кругом, поэтому ничего не портится. Я обошла дом-музей и решительно утверждаю — если у меня будут подобные условия для работы, я тоже получу Нобелевскую премию. Увы, не получу, потому что дополнительно нужна заботливая жена.

Под конец пребывания на Кубе я рассталась с Беатриче: ее заменил кто-то из нашего Министерства внешней торговли, и у меня выросли крылья. Не приходилось больше держать себя в руках. Правда, парк официальных такси оставался для меня недоступен — водители просили только доллары, но я нашла себе частника, который согласился возить меня за песо, которых у меня осталось до черта. Мы оба были довольны. Я посмотрела на Кубе всё, что только было можно.

Я посетила старую Гавану и убедилась, что Беатриче говорила истинную правду, утверждая, что кубинцы чистюли, а европейцы воняют. Благодаря чистоте нищета не бросалась в глаза. Я как-то раз сунулась в авторемонтную мастерскую в старой Гаване, никакой показухи, и клянусь: все механики были в чистых брюках и белых рубашках. Беатриче уверяла, что кубинец моется три раза в день, а в крайне стесненных условиях всего лишь два и ни за что не наденет на себя ту одежду, что снял перед мытьем. Учитывая климат, я эту привычку одобряю.

Моя мать после смерти Люцины страшно сдала и перестала есть. Она потеряла аппетит, и никакими силами не удавалось впихнуть в нее хоть кусочек. Похудела она страшно и выдавала все симптомы болезненной меланхолии и депрессии, повторяя только: «Эта деточка меня забудет…» Она неотрывно смотрела куда-то вдаль, отчего нам сразу делалось плохо, и говорила: «Эту деточку я уже никогда не увижу…»

Деточкой она называла Монику, дочь Роберта. Роберт с семьей какое-то время жил в Канаде. Через пару недель кладбищенских прогнозов я не выдержала.

— А вот и увидишь! — заявила я в ярости и позвонила Тересе.

Тереса сильно разволновалась, но приглашение прислала, даже и мне в придачу. И вдогонку выдала полный отчаяния приказ:

— Не смей отправлять маму одну! Приезжай обязательно!

Как раз Канады в моих планах ну никак не было, но я решила пожертвовать собой и, раз такой случай, — увидеться с собственным дитяткой. По-моему, эта поездка продлила моей матери жизнь на пару лет.