— Прошу прощения… Я тут сидел и видел, что вы, пан, тоже сидели, а когда поезд тронулся, вдруг вижу: вы идете и несете два чемодана… Потом опять несете два чемодана, а поезд идет. Господи боже, думаю, и откуда у этого человека так много чемоданов, из других купе или как? Я собирался было вам помочь поначалу, да засомневался, вдруг вы их того… свистнули. Извините, пожалуйста…

Пришел проводник и долго не мог сообразить, почему с международным билетом я еду на поезде внутреннего сообщения. Но билет-то я купила, притом за датские кроны, с поезда меня не ссадишь. Зато пришлось доплатить за багаж: его количество превышало все допустимые нормы. От долларов проводник отмахнулся, и я поехала в кредит.

Семья поджидала меня, рассредоточившись по всем вокзалам, ибо поезда из Познани приходили в разное время и на разные вокзалы, и они едва не бросили меня на произвол судьбы: я вышла в этой проклятой шляпе, и родная мать меня не узнала. Она уже повернулась и пошла вон с вокзала, убежденная, что дочь не приехала, я же увидела ее издалека и чудом успела догнать.

И самое удивительное — все мои пожитки влезли в «горбунок». А вот для пассажиров места не осталось.

Говорила же я, что поезда меня не любят…

Сразу же после моего возвращения произошла мерзкая семейная сцена.

Войтек ждал меня на стоянке, я ему сказала:

— Рада тебя видеть.

— Да что ты говоришь? — ответил он.

Primo, он сидел в машине, навстречу мне вылезать не стал, наверняка из-за своего плохого воспитания. Secundo, я сказала правду. Tertio, с такими словами я могла обратиться ко многим людям, и «да что ты говоришь» мне мог ответить любой из них. И прозвучало бы это шутливо, ласково, весело, трогательно, остроумно, по-разному, но наверняка позитивно. «Да что ты говоришь» из уст Войтека, как правило, звучало ядовитым укусом.

Возможно, этот ответ стал последней каплей, и я потеряла терпение, да давно пора было. Оказалось, что обманывал он меня просто скандально, во всех отношениях и во всех сферах, безобразно, подробности перечислять не стану. Клеил он не только чужих баб, но и моих подруг, а уж это бестактность ниже плинтуса, и я наконец-то допетрила — этот человек меня разлюбил.

Ладно, не любит так не любит, нет такого закона, что обязан кого-то любить, но в этом случае на кой черт мне квартирант?

Потом оказалось, что Войтек использовал доверенность на машину, которую я дала ему когда-то в Копенгагене на перегон автомобиля в Польшу. Уболтал бабу в автоинспекции зарегистрировать машину на него. Дескать, так проще: меня нет, ездит он… Баба, должно быть, сомневалась и боялась этого фортеля, да ведь уговаривал-то ее не кто другой, как прокурор! Использовал служебное положение, мерзавец…

Как-то Войтек позвонил и потребовал свой зонт. Он забыл его у меня по ошибке. Я взаимно потребовала вернуть полотенце, то самое, бежевое, купленное для Ежи в Magasin du Nord, которое Войтек забрал, верно, тоже по ошибке. Договорились встретиться с ним на Польной.

У меня как раз была Янка, и мы поехали вместе. Войтек подошел к машине, отдал полотенце, взял зонтик.

— Официально тебе заявляю — я не дам согласия на перерегистрацию машины на тебя.

— Поцелуй меня в задницу, — вежливо ответила я и уехала.

Янка сидела рядом, окаменев. Всю эту историю с регистрацией я успела ей рассказать.

— Знаешь, — с ужасом сказала она. — Я только вот сейчас впервые поняла, какой он наглый и бессовестный!

Я пожала плечами, говорить тут было не о чем. Очаровательный прохвост. Я только в одном не была уверена: он сам поглупел или меня считал безграничной идиоткой? Или ему в голову не приходило, что мошенничество в конце концов вскроется?

Легко угадать, откуда взялся такой конец в книге «Что сказал покойник». Войтек перестал со мной раскланиваться при встречах, а все остальное о «Покойнике» — в следующей главе.

Насколько я помню, в «Бен Гуре» запирали чудовищные каменные двери в подземелье. Эта короткая и полная напряжения сцена меня вдохновила.

Я твердо решила придумать нечто такое, что в наше время могло привести к такой сцене. Таким образом, сочинив серединку, я начала писать «Что сказал покойник» в двух направлениях: к началу и к концу. Какая-то часть представлялась мне по пути на работу — каждый день по кусочку, а часть — в Шарлоттенлунде, на лесной тропинке по дороге на ипподром.

В какой-то момент своих фантазий я поняла, что получается книга. Именно тогда в письме к Ане я схематично изложила сюжет и принялась изучать, как все выглядит в реальной жизни.

В Дании с помощью Алиции я успела получить только сведение, что кофе цветет белыми цветами. Только дома я начала действовать всерьез. Первым делом помчалась в бразильское посольство. Там меня засыпали проспектами, фотографиями, многочисленными картинками, которые повергли меня в полный ступор. Из картинок неоспоримо следовало, что правая сторона Бразилии, то есть ее атлантическое побережье, выглядит совершенно так, как я его себе выдумала, а потом его сделали по моему проекту. Только до одного я не додумалась самостоятельно — до железной дороги на вбитых в склон горы костылях. И я позволила себе списать ее с фотографии.

Тут же в творческий процесс вмешался мой младший сын Роберт. Пушка, которую пневматический механизм поднимал из-под палубы, — это его личная идея, он на пушке настоял.

За вязальный крючок Алиция устроила мне скандал.

— Идиотка, — издевалась она по телефону. — Крючком проковырять дорогу на свободу! Ха-ха!

После чего она позвонила снова и все «отгавкала» обратно.[14] Оказалось, что в датской прессе появилась статья о каком-то типе, прорывшем ход из подземелья антенной от транзистора. А в Дании печатному слову верят.

— Гав-гав! — смущенно тявкнула она. — Твой крючок потолще будет. Все обвинения снимаю.

Года через два после выхода книги Люцина с превеликим весельем сообщила мне, что из Бразилии приехал знакомый и примчался к ней в восторге пополам с ужасом.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Ну и храбрая же эта твоя племянница!

Оказалось, я опять попала в яблочко. Этот знакомый сам убедился: вся округа радикально коррумпирована, там, где я и описывала, находится резиденция шефа, тютелька в тютельку такая, как я придумала.

Теперь берите в руки «Проклятое наследство». Забегая вперед, сообщаю: «Проклятое наследство» отказались печатать. Забраковала его цензура, опять же как аморальное произведение. Аморальность заключалась в том, что преступники — люди симпатичные и в конце романа они не были наказаны. Вот и пришлось мне текст слегка перекроить, а преступления провести по другой статье, полегче.

Рассказ о том, как я вляпалась в гущу событий, пожалуй, стоит начать с марок. В какой-то момент филателистической манией заболели мои дети. Они заразили меня и моего отца. У детей страсть прошла, а у отца и у меня осталась. Наша мания, впрочем, была вторична, можно сказать, рецидив: отец собирал марки в юности, а у меня был дедушка-коллекционер.

Я была больна собирательством. Собирала марки. Собирала сухие травы. Систематически бывала на бегах на служевецком ипподроме, играла в бридж и в покер. Еще и книжки писала. И к тому же стала собирать янтарь на морском берегу.

Что касается бриджа и покера, предавалась этому развлечению компания, которая к тому же посещала бега, собираясь то у меня, то у Баськи. В покер мы играли по маленькой, ставка в десять грошей, при этом используя заменители мелочи — нужного ее количества ни у кого не было. Заменителями служили севшие крохотные батарейки к слуховым аппаратам, которые кто-то где-то раздобыл, они прекрасно нам служили.

В покер, а чаще все же в бридж, я играла в здании пожарной охраны на Хлодной, потому что там приятель Павла, тоже любитель бегов, некий Весек, устроил клуб. По профессии он был культпросветработником, и, честно говоря, я весьма сомневаюсь, видела ли когда-нибудь в клубе хоть одного пожарного? Зато там стоял рояль. Приступы почечной колики у меня тогда еще случались, а помогало от них лежание на животе — единственная поза, в какой удавалось эту мерзость перетерпеть. Иногда приступ начинался за игрой, прерывать бридж в высшей мере бестактно и некрасиво, и я продолжала игру, растянувшись на рояле кверху попой. Партнеры лишь подвигали поближе к инструменту столик, и через пару раздач я возвращалась в нормальное положение.