На пятый день с вершины они увидели вдали синюю полоску моря и ночью муравейник огней большого города: Фьюме. Здесь они расстались. Его бывшие товарищи сорвали звездочки с погон и петлиц и выбросили пистолеты, они пошли на запад, а отец на север. «Но они спаслись?» — спрашивал я. «Кто знает, я о них больше ничего не слышал. Они были горожане, не были приспособлены к жизни под открытым небом», — отвечал он.
На вторую ночь пошел снег. По направлению к северу горы стали выше и непроходимее, каштаны исчезли: высились клены, ясени, отдельные островки елей. Не стало каштанов, исчезли грибы, трава: только холод, голод, скалы, снег. Он больше не мог идти. Ночью в долинах был виден свет деревень, но он боялся спуститься, постучать в дверь. Это могли быть села белогорцев, которые сотрудничали с немцами. Он должен был рискнуть, провести последнюю ночь под открытым небом и утром испытать судьбу, подойти к дому. На закате он повернул назад, к последнему селу, огни которого он видел в долине предыдущей ночью. Он дождался зари в кленовой роще за перевалом, в сотне метров от ближайшего дома. Чтобы не замерзнуть, лучше не спать. Но скоро подул северный ветер, стал срывать с него одежду, пронзал острыми иглами тело. Холод кусал ему руки и ноги, суставы онемели. Он не мог больше терпеть. Вышел из леса и осторожно пробрался к сараю для соломы, в сорока метрах от дома. В углу, защищенном от ветра, он выкопал нишу в соломе и забрался в нее, свернувшись калачиком. Оттуда он видел освещенное окно, силуэты людей, появлявшиеся и исчезавшие. Несколько мгновений он думал о своем доме в деревне и доме в Лукке, о жене, сыне, которого он видел только на фотографии. Но грозный лай собак вернул его к действительности, пробудил его бдительность.
Когда взошло солнце, он вышел из укрытия и стал наблюдать за происходящим внизу. За ближайшим домом, который стоял в некотором удалении от других, располагалось начинавшее оживать село. Мужчины выходили из домов, шли на работу. Не было видно ни немецких мундиров, ни военных грузовиков. Казалось, все тихо. Вдоль склона то тут, то там некоторые места были выше, чем другие. Теперь он мог видеть в окно деревенскую кухню. По ней двигались три-четыре человека, потом они вышли из двери с противоположной стороны от сарая, с рабочими орудиями на плечах, и ушли по направлению к полям. Однако в доме кто-то остался. Подойдя поближе, отец увидел, что это девушка, в возрасте его сестры; и, как она, та возилась на кухне, выходила во двор кормить кроликов и кур, заходила обратно в дом. Наступило время выйти из засады. Отец выпрямился во весь рост у открытого окна, заросший десятидневной щетиной, рука нащупала пистолет. Девушка не испугалась и, когда он показал ей жестом, что хочет есть, она впустила его на кухню. Девушка была хороша собой. Отец в этом месте всегда повторял: «Девушка действительно была красивая», — и прищелкивал языком, чем приводил меня в замешательство, так, что я не мог смотреть на него и отводил взгляд в сторону. Она знала по-итальянски несколько слов. Отец, поглощая хлеб и сыр, запивая их сидром на меду, узнал, что партизанский отряд, который он искал, располагался совсем рядом, что в нем был один из братьев девушки, и она могла его туда отвести за несколько минут. Они пустились в путь, она впереди, он за ней. Оставалось некоторое сомнение. А если она приведет его в пасть к белогорцам? Но у него не было выбора, он шел за девушкой и вскоре очутился в отряде словенских партизан, где был командир, политрук, санчасть, кухня. Образец эффективности и дисциплины по сравнению с только что расформированным итальянским батальоном.
Отец всегда считал, что коммунисты — циники и фанатики и, тем более, сталинисты, враги свободы. Его антикоммунизм был социал-демократическим (и действительно, он вступил в 1948 году в партию после раскола в Сарагате), но в то же время имел преувеличенный и навязчивый характер, как что-то, рожденное из личной боли и досады. Помню, что одна из самых яростных наших ссор разразилась, когда он узнал, что я вступил в компартию Италии (на самом деле я старался это скрыть от него). Когда я был ребенком и подростком, мне не удавалось понять его доводы и разобраться в его выпадах, намеках, долгих разглагольствованиях на эту тему. Я считал это проявлением его вздорного и злопамятного характера, странностью, которую бесполезно разгадывать. Он дразнил меня именем Дарко, которое ассоциировалось у меня с приключениями пиратов: отец никогда не упускал случая произнести его, чтобы показать, что коммунисты готовы на все, даже на убийство своих боевых товарищей. Потом мне встретилось это имя в донесении, наспех написанном отцом перед смертью, и в некоторых книгах об итальянском Сопротивлении в Югославии, которые читал отец. Для очистки совести или из любопытства, а, может быть, для того, чтобы продолжить работу отца, я собрал дополнительные сведения, пользуясь другими источниками и поработав в библиотеке. Удивительно, во многих книгах шла речь о Дарко, но сообщались лишь общие сведения, а возникавшие по мере чтения вопросы странным образом оставались без ответа. Трудно было избежать подозрения в намеренном умалчивании или недоговаривании. Как бы то ни было, я добыл подтверждения некоторых фактов: Дарко действительно существовал, командовал итальянским батальоном в четыреста человек, разбитом на четыре роты, одной из которых командовал мой отец; этот батальон был расформирован в феврале 1944 года по приказу истрийского командования; его командир Дарко был арестован и расстрелян. Но почему был расформирован батальон, а его командир приговорен к смерти, не было высказано никаких предположений.
Отец посвятил последние месяцы жизни составлению донесения об истории своей бригады. Но из этой работы — заказанной ему и, значит, требующей официального одобрения — родилась другая: к первому донесению, почти законченному (которое я уже отослал в Институт Истории Сопротивления Каподистрии), прибавилось второе. Более автобиографическое и оставшееся в черновом варианте. Речь шла не столько об исторической справке, сколько о заметках, записях — частью машинописных, частью написанных ручкой или карандашом — больше похожих на воспоминания или свидетельство. Судя по состоянию документа, он работал над ним последние недели жизни. Приводя в порядок несчастные разрозненные листки, будто изувеченные неожиданной смертью, не позволившей отцу придать им цельную определенную структуру, я вдруг решил связать неполные сведения с другими, которые я мог вспомнить из рассказов детства, обрывков разговоров, услышанных когда-то и потом забытых, с картиной событий, воссозданной историками. Так, шаг за шагом история Дарко прояснялась, а с ней и свирепый глубочайший антикоммунизм отца стал казаться мне если не более приемлемым, то, несомненно, менее абсурдным.
Дарко было боевое имя самого молодого партизанского командира района. Он был из области Триеста и после уничтожения Триестинской Бригады собрал вокруг себя группу оставшихся в живых товарищей, к ним присоединились студенты и рабочие Триеста и Монфольконе и некоторые словены. Их называли «отряд Дарко» и вначале они действовали самостоятельно, вне словенских формирований.
О Дарко говорили, что до партизанской войны он был контрабандистом. Выяснилось, что он учился на филологическом факультете университета Триеста и был коммунистом. Он был блондин, с кожей молочного цвета, в веснушках, неторопливый в движениях, почти неповоротливый, в круглых очках под Троцкого. В вещевом мешке он носил «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, две книги современных поэтов, имена которых мой отец, остановившийся на Кардуччи и Д’Аннунцио, никогда не мог назвать: старое издание «Канцоньере» Саба[19] и только что вышедшую книгу «События» Монтале[20]. Он одолжил все три книги отцу, и тот, разумеется, их прочитал. Помню его радостное удивление, когда он нашел в моей антологии стихи «Моей жене» Саба (тогда-то он мне и рассказал, при каких обстоятельствах он читал этого поэта и кто ему дал книгу). Дарко его вдохновил на выпуск газеты для итальянских партизан «Голос леса» и на помещение в нее небольших рассказов и стихов. Возможно, в силу того, что отряд Дарко состоял в основном из итальянцев, его стремление сохранить военную и политическую автономию отряда, а также распространять газеты и журналы на итальянском языке не должно было нравиться словенскому и сербо-хорватскому руководству. Как бы то ни было, Дарко сумел договориться с ними: его отряд был преобразован в батальон, зачислен, по крайней мере, формально, в Истрийскую армию и отдан под начало хорвата Карло Масло. Однако Дарко оставался его законным командиром, и итальянцы командовали тремя отрядами из четырех.
