В Эмсе, и среди русских, и среди немцев, трудно избавиться было от кипевших вокруг страстей и разговоров — о революции, о самобытном пути России.

— Ход Европы — не наш ход, — убежденно повторял Жуковский. — Что мы у нее заняли, то наше, но мы должны перерабатывать его у себя, для себя, по-своему… В этой отдельной самобытности вся сила России, которая представитель чистого патриархального монархизма…

Жуковский регулярно писал в это время письма Наследнику, живописуя новую европейскую революцию. Первая революция начинала с проповеди терпимости, новая — с проповеди безбожия. Сами благонамеренные реформаторы не знают, куда они ведут, но мы-то знаем, что желанное лучшее никогда еще не встретилось. Однако за спиной идеалистов-реформаторов стоят всегда жадные лавочники, которые и поживятся. Эгоизм и мертвая материальность владеют Западом, зависть и жадность…

Письма Жуковского Наследнику проникнуты были тревогой за судьбу России, за жизнь воспитанника. Но они не так просты, эти письма. Жуковский исподволь внушает Наследнику мысль о необходимости изменений, уступок. Старая мысль его снова присутствует: живи и давай жить другим. Есть «искусственные пролетарии», говорит он, которых произвело само правительство. Оно же их может и уничтожить, читай: освободить…

Описание же России, сияющей в самобытном величии, словно призвано повторить для Наследника все прежние наставления, невинно выдавая их за нечто уже осуществившееся:

«Россия вступила ныне в период внутреннего развития, твердой законности, спокойного приобретения всех истинных сокровищ гражданской жизни… Богатая и добрым народом, и землею для тройного народонаселения, и всеми дарами для живой промышленности, она как удобренное поле кипит брошенною в ее недра жизнию и готова произрастить богатую жатву гражданского благоденствия…»

Стоя у своего бюро в Эмсе, Жуковский представлял себе, как Наследник прочтет его письмо в летнем царскосельском павильоне, куда он так любил уединяться и где установил бюст своего наставника. Принесет ли жатву доброе зерно?

Тяга в Россию становилась все настоятельней. Он повторял по многу раз в день:

— Если бы у меня были крылья, я бы уже давно был в России.

Но крыльев не было, а была суровая необходимость и долг семейный. Оттого после Эмса был Баден. Эпидемия холеры и новые приступы жениной болезни остановили его уже на самом пути в Россию.

В Бадене он вдруг с отчаяньем принялся за работу. За сто дней напряженного труда перевел двенадцать песен «Одиссеи».

А потом в Бадене пролилась кровь. Началось отступление из Бадена, в тот самый день, когда произошла вспышка в Карлсруэ. Сам Жуковский назвал его: путешествие или бегство. Длинный состав был заполнен солдатами и повстанцами с косами, дубинами, заряженными ружьями…

— И прочими конфектами, — бормотал Жуковский, выглядывая на остановках из вагона.

Остановки были частые — крики, пьяные песни, стрельба…

Жуковский с тревогой вспоминал о Радовице. Нет, не благородному Радовицу совладать сейчас с этой стихией — нужны медные пушки Наполеона. Злодей расправится с революцией, а потом долго еще будет чтим в веках как фигура романтическая. Сейчас же, в этом крике, пьяном угаре, возбуждении, любая несправедливость, любое насилие может совершиться. Конечно, во имя равенства, свободы… Но где они? Придут ли?.. Во имя нравственности. Но от чего же человек этот темный, который пьян сейчас и орет похабщину, станет завтра нравственным, он или дети его, по своему подобию им взращенные? Нет, нет, не в этом угаре, не в злобе и мщении вызревает нравственность…

Елизавета стонала рядом, бледненькая, испуганная…

Так они добрались до Страсбурга. Оттуда перебрались в Базель. Потом в Берн.

Жуковский писал статьи о европейских событиях и отсылал их в Россию. Он осуждал революцию и сатурналии анархии, насилие, он возлагал надежды на фундамент самодержавия. Статьи были вполне благонамеренны. И все же напрасно он ждал, что статьи его будут напечатаны. Цензуре и Дубельту было виднее, что печатать. Они считали, что лучше не поднимать слишком острых вопросов (независимо от того, как они решены), не вникать слишком глубоко в сферы духовные, не называть вещи своими именами, не приучать публику к рассуждению, не давать ей свежей информации…

— Да, да, у Жуковского все совершенно правильно, — лукаво соглашался Дубельт, — но… но тем не менее вопросы его сочинения духовные слишком жизненны и глубоки, политические слишком развернуты, свежи, нам одновременны, чтоб можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики. Понятия, в них затронутые, возбуждают деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления, звуки, отголоски, иногда неверные. Благоразумнее не касаться той струны, которой сотрясение произвело столько сокрушительных переворотов в западном мире и которой вибрация еще колеблет воздух. Самое верное средство предостеречь от зла — удалять самое понятие о нем.

Скитания по революционному пожарищу Европы закончились сперва в Туне, прелестном старинном городке немецкой Швейцарии на берегу озера Тун. Чуть позднее Жуковские перебрались в ближайший Интерлакен, откуда видна была гряда Альп и величественная белоснежная Дева — Юнгфрау.

«Бунт принудил нас… повидаться с Альпами, — писал Жуковский П. А. Плетневу, — и мы спокойно прожили посреди их великолепия в тихом приюте Интерлакена, в виду чудной Снежной девы, между двух прекрасных озер — Бриэнцского и Тунского… Думал ли я, покидая Россию для своей женитьбы, что не прежде возвращусь в нее, как через десять лет? И дозволит ли Бог возвратиться? Моя заграничная жизнь совсем невеселая…»

Невеселая жизнь была хотя бы и потому, что пребывание это в Швейцарии было вынужденным. Доктор Гугерт обещал приехать сюда, чтобы лечить Елизавету. Да и сам Жуковский расхворался — совершенно пропал сон.

Несмотря ни на что, он продолжал работу над «Одиссеей». Однажды кто-то из немецких друзей порадовал его известием. В Нассау есть чиновник Винтер, который решил специально выучить русский, чтобы прочитать на нем новый перевод «Одиссеи», сделанный знаменитым Жуковским. Узнав об этом, Жуковский все утро испытывал подъем — много ли надо автору… К тому же он десять лет уже находился вдали от своего читателя, десять лет не получал признания, не слышал отклика. Вторая книга «Одиссеи» точно упала в пустоту.

Приятные минуты доставило известие о праздновании его юбилея. Хотя Жуковский и не смог приехать в Россию, друзья собрались на квартире у Вяземского в день 66-летия отсутствующего друга и 50-летия его литературной деятельности. Явился на это семейное торжество Наследник, будущий русский император, никогда не забывавший о своем воспитателе. Граф Блудов прочел стихи Вяземского, посвященные торжественному дню, а граф Михаил Виельгорский спел куплеты того же Вяземского, написанные по тому же случаю. Гости подтягивали как могли.

Композитор Михаил Глинка оживил музыкальную часть этого юбилейного торжества, проходившего в отсутствие его виновника.

Время, свободное от работы и семейных хлопот, отнимали у Жуковского по-прежнему дела благотворительности. Он считал, что никакие социальные и прочие перемены не могут отменить личного человеческого участия. Барон Будберг обратился к нему в Швейцарию по поводу какой-то бедной сиротки. Потом явился бедный проситель, и Жуковский собрал для него среди друзей 120 франков. В Висбадене жила сиротка Реджина, воспитанница Мамоновых, — ей тоже надо было помочь. И помогал.

Осенью супруги перебрались снова в Баден. Жуковский двинулся в сторону России, но добрался только до Варшавы. Пришлось, выпросив высочайшее разрешение, вернуться, потому что перевозить Елизавету в русский климат сейчас не было никакой возможности.